В пору скошенных трав

Дальше все отрывочно мелькало… Беломраморная лестница, ковер… Поднимались на какой-то этаж, он уже не соображал, на какой… Навстречу — штатские, военные — все генеральского вида… Егор вовсе потерялся — ватник и кирза, хоть и новые, никак не вязались с мрамором и коврами, да еще генералами… Осталось единственное чувство сожаления, что поддался Михайлову.

Затем утомительно шли по длиннейшему коридору, и Егор, устав от переживаний, смирился, отдался на волю однокурсника. Помимо всего прочего, он заблудился и понимал, что сам дорогу назад уже не найдет.

Наконец остановились перед дверью, которую Николай открыл привычным поворотом ключа и пропустил Егора в большую комнату с круглым столом посредине, мягкими стульями и ковром на весь пол. Ковры эти… Сапогами наступать стеснительно, а кроме некуда… Егор остановился у двери, и Михайлов почти силком провел его к столу, усадил…

Все походило на сновидение — так далеко было от привычной жизни, от привычных понятий домашнего бытия…

В комнате вдруг раздались детские голоски, неизвестно откуда появившиеся (лишь потом Егор заметил двери слева и справа, ведшие в соседние комнаты, и был совсем сражен — жить в трех комнатах… Неслыханно!..). Появились две девочки лет четырех-пяти, хорошенькие, белокурые, в голубых платьицах, какие случались в довоенные времена и которых Егор давно не видел на детях. Николай подхватил их, поднял, и Егор заметил, что они поразительно на него похожи, но даже мысли, что это его дочери, не возникло. У Егора еще не было друзей женатых, а тем более с детьми, и сейчас он не мог перейти за эту устоявшуюся грань. И даже когда Михайлов, потискав и расцеловав детей, сказал, что это его дочери, Егор ничего не понял, только почувствовал головокружение.

Девочки пошептались о чем-то с отцом и исчезли, вмиг испарились…

А Николай, открыв дверцу большого шкафа и что-то там рассматривая, говорил, что девочки родились перед войной, и он через все фронты пронес их фотографии — совсем маленьких и побольше, и самое их существование помогало выживать в таких переделках, из которых мало кто выходил живым…

Михайлов достал из шкафа три коробки «Казбека», одну распечатал и положил перед Егором:

— Кури, пока я собираюсь.

Егор не был курильщиком, но знал, конечно, что за роскошь «Казбек», когда какие-то рассыпные «гвоздики» продавались на углу по два рубля за штуку. Не устоял перед соблазном — задымил казбечиной.

Такая роскошь и полный достаток, который чувствовался по одному виду мелькнувших детей и по коробкам папирос на столе, не умещались в сознании, оставались где-то вовне. Егор не испытывал ни зависти, ни желания приобщиться к этой жизни, он просто недоумевал, никак не мог еще соотнести товарища, к которому уже привык, с этим сказочным и невозможным бытом. И с удовольствием и радостью открывал для себя, что Николай в роскошном этом номере гостиницы ничуть не изменился, ни жестом, ни полусловом не подчеркнул имущественного своего превосходства, не обнаружилось у него даже намека на возможность какой-то грани между ними, той грани, которая отделяла Женьку и которая напрочь отделила Лялю. Вот это Егор понял, и это было замечательно, и на душе сделалось легко и весело.

Николай достал плитку шоколада «Золотой ярлык», сломал, не снимая обертки, затем развернул, положил перед Егором и сам взял кусочек.

— Вот весь мой обед.

Он видел, что Егор ошеломлен, и хотел что-то объяснить, но заторопился со сборами.

Егор ни о чем не расспрашивал, взял кусочек шоколада — и не столько вкус и аромат почувствовал, сколько вспомнил далекое, совсем детское… Приезжал из Ивантеевки брат мамы — дядя Петя (он работал кочегаром на фабрике) и приносил маленькому Егору «Золотой ярлык». Каждый выходной по плитке. И пожалуй, с тех пор никогда шоколада этого Егор больше не пробовал…

— Ешь, ешь, — подбадривал Николай. — Не стесняйся. У меня целый ящик… — Он что-то искал в шкафу, и Егор не видел его лица. — Еда, конечно, буржуйская, но для меня это — жизнь… Только шоколад могу да бульон, иначе — крышка…

Наконец нашел, что искал — новенькую немецкую фляжку, обшитую сукном.

— Чистый спирт. Пойдет, а?

Егор вспомнил встречу Нового года и промычал что-то невнятное, но Михайлов понял его по-своему:

— Лучший напиток. Я и то выпью немножко, — побулькал фляжкой возле уха. — Эх, Егор… Хватишь, бывало, закусишь горстью снега… Ладно. Значит, берем? Теперь так — американская тушенка, шпиг и еще вот фарш. Это для ребят. Шоколад на сладкое и мне на ужин.

Открыл ящик внизу шкафа, достал новенький огромных размеров трофейный портфель и все в него сложил, неловко придерживая топорщившуюся крышку непослушной правой рукой.