В пору скошенных трав

— …при батарее у меня всегда — пэтээровцы. Очень удобно. И против танков они, и против самолетов. Чего улыбаешься? Против самолетов противотанковое ружье — за милую душу. Пикировщики — знаешь ведь, какая морока… Но тут выдержка нужна. Главное — не запаниковать. Пикировщик совсем низко к земле выходит, так низко — летчика видно как облупленного. Да! Очень хорошо видно: посмотришь — и глазами с ним, с гадом, встретишься… И тут надо из ружья жахнуть  п о  ф о н а р ю. После этого фриц не возвращается. Боязно. А двоих мы сбили… Вот какая петрушка: зенитки по танкам, а пэтээр — по самолетам…

— …лежали мы, лежали в сарае этом… Чувствую: на животе раны болят. Что такое? Все зашито и хорошо заживало… А тут — ну спасу нет — ножом режет… Залез я пальцем под бинты, пошарил, а там… ч е р в и!.. Ну, думаю, дело дрянь — заживо сожрут… Надо спасаться. Встал кое-как, пошел враскорячку… А одет в нижнюю рубаху и в подштанники. На рубахе орден привинчен, а подштанники без завязки без пуговиц — держу левой рукой (правая на повязке). Вышел из сарая. Жара  с т р а ш е н н а я. Дорога. Ладно, куда-нибудь приду… Шел, шел… Навстречу — деревенские бабы, несут корзины с яблоками. Окружили меня, ахают, охают. Спрашиваю: где тут госпиталь? Н а  с т а н ц и и, говорят, два километра. Мы туда, говорят, яблоки несем, идем с нами, говорят. И мне яблоки суют. А куда их положить? Карманов нет. Держи, говорят, в подол. Я рубаху взял за подол… А подштанники соскочили… Стою средь баб, середь дороги без порток… Так стыдно стало — провалиться. И знаешь… Ни одна не улыбнулась. Ни слова не сказали. Веревочкой мне помогли подштанники подвязать; до станции проводили. А там как раз санитарный эшелон; меня в него — и в тыл…

— …Предчувствия, предчувствия… Чего ты про них знаешь, про предчувствия… Я знаю… да говорить неохота… И не буду говорить… И ты молчи. Попусту чего трепаться… Развезут с три короба — то да это… Отделался царапиной да испугом, а талдычит про предчувствия… Заткнись, говорю!.. Ну ладно. Слушай. Никакого у меня предчувствия не было. Шли ночью. Затишье. Надо было из окопа вылезти. Я за край ухватился, подтянулся… Чую — левая рука попала во что-то липкое, мокрое… Вылез… Гляжу, а это фриц мертвый, раскис уже, я ему в лицо угодил… Фу-ты, гадость! Уж я руку потом отмывал, отмывал — и все воняет… И тогда вот появилось предчувствие: что-то случится с рукой этой… И скоро попали под артобстрел — и… как видишь… Вот предчувствие. А ты здоров как бык и не мели тут про предчувствия…

— …где их хоронить? Морозы… Как бетон земля, и сил никаких… На бруствер положим да водой обольем… Целую крепость из них построили… Лежат, родимые… Мертвые нас защищают. У меня дружок был хороший, погиб там… Подойдешь, поглядишь через лед…

— …а эти гаврики на радостях перепились и уснули в блиндаже… Мы — будить! Трясли, трясли — спят. С нар стащили — спят. Чего делать-то? Давай, ребята, за ноги, за руки да в воронку! А воронка зда-аровая: от фугаски — целое озеро. И воду ледком за ночь схватило. Мы их там и искупали. Разом очухались — и к пушкам…

48

Февральский снег кинжальным огнем простреливает улицу. На Кузнецком у картографического магазина давка.

— Карту Германии дают!

— Осталось, говорят, всего ничего…

Сунулся к дверям. Стиснутый толпой, чудом втолкнулся в магазин. Перед прилавком — сбитые в стенку натужные плечи и лица. Протянутые руки, ор, крик, гам.

— Бей с тыла!

— Наддай!

— В атаку, ребята! Даешь Германию!

Охрипшая продавщица едва слышно сипит:

— В очередь встаньте! Не могу в десять рук отпускать! Вовсе торговать не буду! Всё! — Отошла от прилавка, дыханием греет пальцы.

Клубок немного распутался.

— Девушка, я же первый — все видели. Вот деньги. Без сдачи.

— Сколько там Германии осталось?

— На нашу долю хватит…

— Пока не кончите атаку, отпускать товар не буду. Вам тут не фронт.

Продавщицу поддержала женщина в драном платке:

— Верно, барышня, мужикам вовсе не отпускайте! Налезли вперед…

Нехотя выстроились в подобие очереди, едва ли не по трое в ряд…

Наконец продавщица достала новенькую карту, блеснувшую забытой белизной бумаги и яркими красками.

Счастливец поднял ее над толпой и, задрав голову, рассматривал — едва не падала ушанка.

Старушка его подтолкнула досадливо:

— Встал как пень! Получил и мотай, не мешайся!

— Погоди, мамаша, погоди. Вот он, Одер! Вот Франкфурт-на-Одере! Их ты! Да тут до Берлина только плюнуть!.. До Берлина ведь, мамаша! Меня под Могилевом ранило, а тут Берлин на носу!

Очень хочется Егору посмотреть, где ж этот Франкфурт-на-Одере, к которому наши подходят. Старая карта Союза, где отмечал линию фронта, кончилась — впору самому рисовать продолжение. Случайно свернул на Кузнецкий… И на тебе — Германия сама плывет в руки!

Медленно подвигается очередь.

— А тебе, мать, на что Германия? — спрашивает солдат, свертывая над головой свою карту. — Нам с тобой Берлина не видать.