В пору скошенных трав

Слегка поворочался, отыскивая удобную позу и успокаиваясь. Отдышался, вовсе отошел — и вспомнил неожиданно лето на даче… Как лошадей гоняли на водопой… И показалось все это далеким, из другого мира, и даже недоверие шевельнулось… А было ли?.. И вместе с воспоминанием разливался радостный покой, безмятежность, и понималась зыбкость этого чувства, и хотелось сохранить его подольше.

Наталья Петровна пошаркивала рядом, позванивала посудой, но Егор почти не видел ее.

И вдруг почуял удивительный, начисто забытый аромат какао…

— Завтрак готов, — сказала она.

И тогда Егор увидел две дымящихся чашки и ломти белого хлеба с американским беконом.

— Ну как?

Своим вопросом Алик усугубил смятение. Даже во сне Егор не мог увидеть ничего подобного. Застыл на стуле, одеревенел, не зная, как отнестись к роскоши этой…

— На дорогу сухим пайком отвалили. Целый вещмешок. Иди к столу, не робей, занимай позицию. А я уж в постели буду.

Они помогли Алику сесть в подушках. Наталья Петровна достала «Ниву» за 1914 год в толстом переплете и поставила на нее чашку.

И странно — Егор пил какао, кусал бутерброд — и не мог разобрать вкуса и поминутно забывал о роскошном завтраке. Понимал: будет о нем рассказывать всюду, будет хвастаться, но сейчас вся его прелесть почему-то пролетала мимо, существовала словно бы между прочим…

На Алика смотрел — и только…

Стриженый, высохший, незнакомый, он неловко держал чашку левой рукой, неуклюже брал бутерброд, и в каждом движении — отпечаток пережитого, таившего для Егора влекущую и страшноватую загадку.

Но сам Алик пережитого не вспоминал. Он спросил вдруг, какие фильмы идут в Москве, и Егор не сразу ответил — очень уж далек был вопрос от того, о чем думалось. И назвал наконец английскую комедию «Джордж из Динки-джаза», которую на днях посмотрел и стал рассказывать про жуткую очередь в кассу и про воду с сахарином в буфете…

Алик слушал с наслаждением, прикрыв глаза и улыбаясь.

Наталья Петровна собрала пустые чашки, она была несколько разочарована тем, что Егор, как ей показалось, равнодушно проглотил завтрак.

Алика вновь уложили. Он утомился и скоро, сам того не замечая, уснул. И тогда Егор увидел, какое у него усталое лицо. Пока разговаривали, не замечалось, а сейчас Алик показался даже постаревшим. Словно целая жизнь разделила их.

Егор потихоньку вышел в кухню. Наталья Петровна сказала шепотом, что он слаб, как цыпленок, и засыпает неожиданно в любую минуту. Потом упомянула о каком-то подарке — Егор не понял — и открыла кладовку. Там на полке стоял аквариум, наполовину набитый квашеной капустой… Вспомнилось солнечное окно, подводное царство, и они с Аликом выпускают только что купленных лунных рыбок…

Наталья Петровна развязала солдатский сидор, лежавший рядом с аквариумом, зашуршала бумагой.

— Алик просил тебе передать, — протянула газетный сверток.

7

Махорочный дым застил голые лампочки, тянулся вдоль коридора в промозглую бесконечность.

Лавки вдоль стен плотно заняты с утра. Шаркают валенки и сапоги, стучат костыли, голоса сливаются в неразборчивый гул, плывут вместе с махрой и дыханием.

Народ все больше пожилой, бывалый. Егор не сразу решился спросить, остановился, держал повестку за уголок, но тут же подумал, что и сам не хуже здесь собравшихся, — и нерешительность сразу отлетела.

— Где двадцать восьмая комната?

— Валяй в тыл! — показали в глубь коридора.

Ниши в стене похожи на амбразуры, и в них — скрытые полутьмой двери. Не разобрать номеров, да и толчея перед каждой — не влезешь, не заглянешь… «Где двадцать восьмая?» — «Тут поближе к передовой — семнадцатая, валяй дальше, парень». Обтерханные шинели, ватники, хрипотца остуженных голосов, непроходящее беспокойство, нервные огоньки цигарок, нашивки ранений…

Двадцать восьмая и вправду в самом «тылу», в тупике, в полутьме. Очередь человек сорок. Егор занял за мужиком со шрамом через щеку — приметный дядька; подождал, пока пришел следующий, постоял, убедился, что соседи запомнили, отправился бродить по коридору — на месте не стоялось, в движении ждать полегче. Прогреб через людское течение до середины коридора, принялся рассматривать плакаты, развешенные по стене. Силуэты немецких самолетов… «Хейнкель», зараза, «мессершмитт», сволочь, «юнкерс», гад, «фокке-вульф», раскоряка с двумя хвостами… Все знакомые. И в ушах сразу завывание, звук моторов их отвратительный, запомнившийся навсегда… Рядом — черно-красные картинки: уязвимые места немецких танков… Куда лучше кидать бутылки с зажигательной смесью, куда гранаты…

И вдруг над ухом:

— Р-р-рядовой Пчелин! Кэ-эк стоите! Спиной к начальству! Десять нарядов вне очереди!

Обернулся.

Малинин!

Он в соседнюю комнату, и очередь уже близко. Тоже волнуется, места не находит.

— Ну, Пчела, не ждал тебя тут встретить! Ты ж по чистой освобожден…

Егор, суеверно никому ни слова не сказавший о своем решении, впервые понял, что теперь скрытность эта ни к чему, тем более с Малининым, с которым особенно сдружился по плотницкой работе в школе и который пришел сюда за тем же, за чем и Егор.