В пору скошенных трав

— А-а-а! И мешок! Ну, тогда поместится! Молодец! Представляешь, папа просто великий комбинатор. Я теперь его иначе не зову. Рядом с Москвой, в Серпухове, достал по  в о с е м ь с о т  рублей за мешок! Да сейчас за картошкой ездят к черту на кулички, а он под боком раздобыл! Я его начальнику прямо так и сказала: «Вы должны папе поставить памятник при жизни!»

Она распахнула дверь в узкую комнатку. Около пианино стояли четыре мешка.

— Видишь наше богатство?! Я сейчас буду тебя угощать. Мама испекла такие затирухи на рыбьем жире, ну просто объеденье! Хрустят, как довоенные коржики. Помнишь: школьный буфет и коржики?.. Наши еще вкусней!

По другую сторону от пианино — кресло; напротив у стены — железная печка «буржуйка» и ломберный столик. На нем фарфоровая ваза с ножкой в виде богини Флоры, несущей гирлянду цветов. Ваза прикрыта жестяной тарелкой, и Егор сразу понял — коржики под тарелкой…

Ляля указала на кресло, придвинула стул для себя и воскликнула:

— Плед! Сейчас дам тебе плед. У нас адский холод, просто мороз. Папа опасается за картошку…

Распахнула шкаф, но Егор запротестовал против пледа, представив, как нелепо будет в нем выглядеть. Она поняла.

— Сейчас немножко подтопим и согреем чай.

Сунула руки под мышки, наслаждаясь меховым теплом, и обдумывая что-то, связанное, верно, с предстоящим чаем. На ногах у нее огромные валенки старые, но и они не могли нарушить ладность ее фигурки.

Егор с радостью отметил, что недавние стыдные переживания совсем стерлись и мишурное сердечко померкло.

Не вынимая рук из-под мышек, Ляля спросила, как у них с дровами. Егор попробовал что-то ответить, но она не слушала.

— У нас просто кошмар! Сожгли все — стулья, табуретки, скамейку… Осталось последнее… Сейчас принесу. Как надоела зима! Когда она кончится? Темнота, сугробы, холод. Бр-р-р.

Ляля ушла в коридор, а в комнате все звучал ее голос, и Егор с замиранием прислушивался, и ему было хорошо, и хотелось только слушать и смотреть, и ничего больше. И то, что при Алле мутило рассудок, сейчас отдалялось в неопределенно-влекущую мечту, в будущее.

Она принесла и бросила у печурки связку пожелтевших нот. Егор не сразу даже понял, в чем дело. Топить нотами?..

Ляля же как ни в чем не бывало налила воды в консервную банку, прикрыла крышечкой от детской кастрюльки, поставила на буржуйку.

— Для тебя дело, Егорушка: скручивай жгуты и подавай мне — так дольше горит. Листами — вспыхнет, и все, а скрученное лучше, я уж приспособилась. Воду подогреть хватит — она кипяченая. И главное, руки согреем! Почему-то ужасно мерзнут руки…

Егор присел рядом с Лялей, взял из связки листок. Вальс «Моя Лулу»… Нерешительно скрутил — было жаль нот. Он не учился музыке, непонятные значки вызывали почтительное удивление, как строки, написанные на таинственном языке.

— Скорей, скорей! Я поджигаю. Это же солома, надо побольше…

Ляля заглянула ему в лицо, посерьезнела и тут же подбодрила:

— Крути, крути. Это пустяки. «Моя Лулу» — невообразимое старье и пошлость, и остальное в том же духе. Вот другая пачка — сонаты Бетховена… Я пока не трогаю. Их действительно жаль. Может, и сохранятся… Как они вообще тут уцелели без нас?..

Ляля вздохнула и, напевая мотив из «Лунной сонаты», разожгла печурку. Вкусно запахло горящей бумагой, и в комнате сразу вроде бы потеплело. Или это щеки ловят тепло?..

Ляля протянула руки к огню.

— Как прекрасно: согреть руки! Егорушка, грей же руки, грей, пока не прогорело! Почему они так мерзнут? Я варежки дома надеваю, и все равно мерзнут.

Ляля прижалась к Егору плечом, и они сидели перед печуркой. Егору сразу сделалось жарко, и время остановилось. И в этом прикосновении, в тепле этом не было ничего от постыдных и мучительных желаний. Здесь совсем иное тепло, иные мысли. Давешние коридорные соблазны отдалились, растворились в тонком и прекрасном этом тепле.

Егор с радостной опаской немного повернулся, чтоб еще ближе придвинуться к Ляле, и она поняла его движение и прижалась тесней. Они смотрели на огонь.

В прогоревшей бумаге, на пепле долго виделись нотные значки. Егор спрашивал, что там написано, и Ляля тихонько напевала отрывки из этой, сгоревшей уже музыки.

И вдруг она вспомнила, что папа, еще до ее с мамой возвращения из эвакуации, ездил осенью на дачу под Москвой, и хозяйка ему рассказала, как там было…

— Немцы пробыли в поселке недолго. Аграфену Федоровну с детьми выселили из дома в хлев. Помнишь, справа, как идти в сад? Мы еще ночевали там на сеновале…

Представляешь: в нашем доме немцы. В сороковом году мы, а в сорок первом немцы… Я до сих пор не могу поверить. Какая-то страшная сказка, хоть и быль… Папа рассказывает, а меня колотит, слезы душат — слушаю и не понимаю ничего…