В пору скошенных трав

Егор слушал без внимания, в ушах еще звучал рассказ Маши, и она вздрагивала, уткнувшись в мешки, и страшная картина стояла перед глазами… Он силился и не мог оценить поступки этих людей… Все было жестоко, безжалостно… Как там, когда его кинуло взрывной волной — и ничего не сделаешь, летишь, бьешься об землю… И Саню жаль — сердце режет… И кто Лешку осудит?.. Можно ли Саню жалеть? Ведь она любила его. Почему ж она?.. Ведь любила… И зачем он так страшно отомстил?.. Егор пробовал встать на их место — и не мог… Вспомнилась Ляля, прощанье короткое, лицо ее, светившееся во тьме… Если б у них так… И Ляля пришла бы… Нет, нет! В самом сравнении, в одной мысли этой крылось что-то кощунственное. Он понимал, что нельзя заглядывать в такие глубины…

Солдату, наверное, очень хотелось поговорить с москвичом, и он все говорил, говорил, не замечая невнимания… И Егор стал прислушиваться… И вспомнился Алик — было едва уловимое сходство в складе слов, в интонациях… И понялось вдруг, что Алик далеко и расстались надолго, — и затосковалось… И солдат поэтому приблизился.

Он что-то про школу спрашивает… Егор сказал. А солдат десятилетку окончил уже… Собирался поступать в институт иностранных языков… Да сначала пришлось вот отучиться в школе младших сержантов на Урале; побегать по морозцу с минометом на плечах… Институт на потом уж пришлось отложить.

Солдат примолк, сидел не двигаясь. Маша перестала вздрагивать, успокоилась и вроде бы задремала, и Егору хотелось уже услышать голос солдата.

И тот опять заговорил. Сначала с некоторой робостью, потому что не знал, как отнесутся к его словам… Не всегда, может, его понимали, а может, и не рассказывал никому… Заговорил он о таком, что Егор не сразу даже осознал, о чем речь, не сразу поверил… Он сказал, что прочитал по-немецки и знает наизусть всего «Фауста»…

Егор и на русском языке не мог еще одолеть эту книжку. И вдруг здесь, в темной теплушке… И лица не разобрать, только голос звучит сквозь грохот колес: «Фауст»…

Он, оказывается, сам выучил немецкий. До войны еще. Увлекся, непонятно как и почему. В сельской школе. Обычные уроки. Учитель тоже обычный… Но с самого начала удивили чужие слова и буквы, и то, что  о н  может по-иностранному читать. И когда открыл это — все остальное перестало существовать… Одним языком занимался до беспамятства. Захотелось читать немецкие книги легко, как по-русски… Первая книжка, которую удалось раздобыть в соседней деревне, был неведомо как туда попавший «Goethes Faust». Небольшая книжечка в сером переплете с тисненым профилем Гёте… Мельчайшие готические буквы… Этот шрифт ему помог одолеть учитель… Уселся и стал читать, ничего не понимая… Интересно было само по себе уже то, что это настоящая немецкая книга. И  о н  ее читает. Прочитал несколько раз всю. В конце концов так вчитался, что уже без труда, открыв любую страницу, мог бегло ее протараторить. В голове отпечатались слова, и сочетания слов, и звучание стихов… И тогда он взял словарь, и стал каждую строчку разбирать, и это уже было легко — слова сами лезли в голову…

Потом попался томик Гейне. Он читал его уже совсем просто, как русскую книжку. Мечта сбылась.

Теплушку очень что-то бросало, она гремела и скрипела. Егор почти прислонился ухом к губам солдата и слушал, слушал. А тот увлекся, обрадовался пониманию, возвратился в дорогие ему времена, заново переживал свое увлечение, страсть свою необыкновенную… И читал наизусть из Гейне…

Im traurigen Monat November war’s,
Die Tage wurden trüber,
Der Wind riß von den Bäumen das Laub,
Da reist ich nach Deutschland hinüber.

Он долго еще читал в забытьи, в увлечении.

Это был пир, наподобие тех пиров, которые они устраивали с Аликом, распевая стихи, погружаясь в бездны удивительных слов.

И одновременно было странно, жутковато даже слышать это здесь, в сквозящей теплушке, на долгом ночном перегоне, после рассказа Маши…

В душе был разлад. Там совмещались какие-то полюсы — не ясно еще, какие; понятия смещались, все путалось, дыбилось, сшибалось; невозможно определить, что ж случилось, что происходит…

Егор завидовал. Так свободно читать Гейне, поэта, которого и сам очень любил, и знал лишь в переводах… Но вместе с завистью и восхищением бродило тяжелое какое-то чувство, угнетало что-то, давило… Егор долго не мог понять, что же…

И нашел наконец, понял…

Само звучание немецкой речи было невыносимо. Звуки слов, кому б они ни принадлежали, будили сегодняшнюю боль… Егор вполне понимал разумом: стихи эти — совсем другое, иной мир, не касающийся нынешнего, но чувства пересиливали разум.

И сами собой звуки только что услышанных слов совместились с одним воспоминанием, с событием одним — там, в деревне, осенью сорок первого, незадолго до возвращения в Москву…