В последний раз

На отмеченной закладкой странице он застал профессора философии погруженным в книгу, тот перечитывал старое издание «Мифа о Сизифе». Часто отвлекался, обескураженно глядя на заметки на полях и подчеркнутые в тексте места. Без сомнения, он сам оставил в студенческие годы эти знаки карандашом, теперь едва различимые. Разумеется, профессор еще кое-где совпадал с призраком своей юности, он и сейчас подчеркнул бы те же самые места: самый значимый вопрос философии – тот, в ответ на который последуют определенные действия. Для тех, кто отдает жизнь за идеалы, «то, что называется причиной жизни, оказывается одновременно и превосходной причиной смерти». Если человек продолжает совершать действия, упорядочивающие существование, то, в первую очередь, потому, что «мы привыкаем жить задолго до того, как привыкаем мыслить» (тут он приписал на полях, уже неузнаваемым почерком: «постоянство и инерция бытия: Спиноза»). Но вот что заставило его замереть, удивиться, словно перед неминуемым откровением, которое никак не является: собственный почерк казался ему абсолютно чуждым; хотя эти следы, несомненно, оставил он сам, они не пробуждали в памяти ни малейшего отзвука. Да, он находился тут раньше, перед этой самой страницей, можно сказать телом и духом, однако память ничего не сохранила. Разумеется, с ним подобное случалось не в первый раз; на самом деле, такой опыт он переживал все чаще – открывал книгу из своей библиотеки, видел подчеркнутые фразы, которые уже казались невразумительными, чужими. Но до сих пор он это принимал, мнилось ему, как должное: фокусы памяти, маленькие пропажи, вроде ископаемых останков, в которые, наверное, можно еще вдохнуть жизнь, каким-то образом восстановить их, если взять на себя труд перечитать книгу. Он ни разу не удосужился по «привычке жить» сделать должные выводы из этих пропаж, не полагаясь уже на провиденциальный вкус мадленок. Но теперь, когда он, как писала та поэтесса перед самоубийством, никуда не хотел идти, разве что в глубину, впервые сокрушительной истиной явилась взору бездна прошлого, совокупность всего, что он позабыл, прожитая бесконечность, навсегда стертая. Если Я, размышлял он, прочитав Уильяма Джеймса, не что иное, как рассказ, который слагается внутри, вроде личного, сокровенного дневника, сколько еще осталось страниц, доступных обращенному в прошлое взгляду? Все, что составляло самую сердцевину его существа, видел он сейчас чересчур даже ясно, было дневником, так скверно переплетенным, что страницы осыпались лавиной еще до того, как он пытался прикоснуться к ним, чтобы пролистать. Лишь несколько, разрозненных, поблекших от времени, зацеплялось то за альбом с фотографиями, то за давний шрам, то за старую песенку. Но тогда «логическому самоубийце» оставалось прийти к последнему выводу: убить себя, устранить Я – все равно что выстрелить по мертвецу. Да, жизнь уже взяла на себя труд опустошить его, выпотрошить, как дом, предназначенный к сносу, и даже лишить всякого смысла последний жест ухода со сцены. Если самоубийство совершается в молодости, то в нем остается какое-то величие, ведь в жертву приносится целое древо возможностей, а в старости ты просто бросаешь в костер последнюю сухую ветку. Он еще был погружен в эти мрачные размышления, когда Лила постучала в дверь, чтобы начать сеанс кинезиологии.

Мертон поднял голову от рукописи, услышав, как лает Саша и медленно раздвигаются автоматические ворота. Выглянул в окно и увидел, как отъезжает машина Морганы. Было начало третьего. Он сразу вообразил, невольно охваченный ревностью, что она, согласно распорядку дня, принятому в Испании, наверняка едет с кем-то обедать – этот кто-то мгновенно обрел лицо Феррана – и не вернется вовремя, чтобы поплавать вечерком, чего она, по сути, ему и не обещала.

Он вернулся к роману. Профессор пребывал в мрачном настроении, и Лила скоро поняла: с ним что-то случилось. На ее тактичные вопросы профессор сначала отвечал односложно, но затем, поддавшись волнению, какое прочитал в ее глазах, или скорее растроганный оттого, что кто-то после стольких лет наконец-то за него беспокоится, решился рассказать ей, что всю ночь размышлял, нужно ли дальше жить в осаде этой прогрессирующей неподвижности, вплоть до состояния овоща, и пришел к выводу, что, наверное, для всех будет лучше, если он лишит себя жизни, пока может сделать это сам. Лила слушала его с изумлением и печалью. Как он может так говорить? Он мало ей доверяет? Не прошло и недели, как они начали упражняться, а он уже может поднять обе ноги на сорок пять градусов. Разве он не помнит, что даже сделал несколько шагов? Трудно поверить, что у него такие мысли, ей даже обидно, что он недостаточно полагается на результаты ее труда. Или случилось что-нибудь еще?