В постели со Снежной Королевой

— Я привык. Сама не замерзни… — Он нахлобучил ей на голову капюшон, упавший назад, когда они обнимались. — Идем, надо ходить, а не сидеть! — и он потащил ее за собой за руку. — Надень перчатку…

Они направились в сторону леса. Мимо с шорохом промчалась стайка лыжников в ярких костюмах.

— Рассказывай! — потребовала она.

— О чем?

— О чем угодно. Как ты жил эти два дня?

— Плохо. — Он опять прижался твердыми губами к ее щеке. — Я только о тебе и думал.

— Что именно ты думал?

— Что ты — подарок.

— То есть?..

— Буквально — ты подарок, который я вовсе не ожидал получить от жизни… — серьезно произнес Селетин. В его зеленовато-карих глазах отразилось небо.

— Я вовсе не подарок! — засмеялась Алена.

— Но я-то лучше знаю! — несколько сварливо возразил он. — Лучше расскажи, как ты жила эти два дня. Хотя погоди — я собирался спросить тебя о чем-то… А, вспомнил — зачем у рояля педали? Ну, те, что внизу… Я, когда ехал на машине, всю дорогу над этим голову ломал.

— Газ, тормоз и сцепление… — сказала Алена. — Нет, шучу! Ты что, правда не знаешь?

— Аб-со-лютно.

— Для звучности. Когда пианист использует педаль, то последующие звуки не перекрывают предыдущие, а как бы растворяются в них. Теряется материальность — музыка словно парит в пространстве. Она реальна, но в то же время — нет…

— Надо же… А зачем тогда их несколько? 

— Обычно их действительно три, хотя бывают и две — у других моделей роялей. Но главные — это левая и правая. Левая — это piano-педаль, правая — forte-педаль. То есть «тихая» и «громкая». Одна из них управляет демпферами, а другая — молоточками. Молоточки извлекают звук, а демпферы его прекращают. Понятно? — строго спросила Алена.

— В общем, да.

— Правая педаль продлевает звучание струн, когда пальцы уже покинули клавиши — то есть увеличивается число звучащих тонов. А еще она усиливает и обогащает тембр. А вот левая педаль обычно распространяется на большой отрезок времени. Звучность под левой педалью приобретает некую матовость, затушеванность. Она может стать таинственной, дематериализованной — это называется misterioso. Левая педаль — педаль ноктюрнов, углубленных размышлений, исповедей, мечтаний. А вот в нижнем регистре иногда приобретает гротесковый характер…

— Погоди, не торопись… — перебил Селетин. — Misterioso? Красиво звучит. Само слово…

Вдохнув воздух, он с силой выдохнул его, легкий парок заклубился возле его лица. В этот момент Алена подумала, что совсем не знает своего Романа. Не знает его прошлого.

— Рома…

— Да, Аленушка?

— Мы, конечно, договаривались, что не будем рассказывать друг другу о своем прошлом, но все равно мне важно знать одну вещь. Ты мне только скажи — да или нет…

Он почему-то побледнел, и лицо его замерло.

— Только честно! — умоляюще, точно девочка, воскликнула Алена.

— Спрашивай.

— Рома, милый, у тебя кто-то есть? Жена, дети…

Некоторое время он молчал, и завитки пара кружились вокруг его ноздрей. Алена даже подумала, что он рассердился… Но тем не менее Роман сказал потом твердым, спокойным голосом:

— У меня нет ни жены, ни детей. У меня нет ни одной женщины на данный момент, кроме тебя. Я говорю правду.

— Я верю! — быстро ответила Алена. — Все, забудем об этом.

— Неужели ты думала, что я тебя обманываю? Глупенькая… Я похож на обманщика? — Роман сдвинул перчатку на ее руке и поцеловал запястье. Он сделал это так нежно, так трогательно, что у нее сжалось сердце.

— Нет, что ты! — прошептала Алена.

Он остановил ее, повернул лицом к себе, вгляделся в глаза. Мысленно Алена ругала себя последними словами за то, что задала ему этот вопрос — визгливым, каким-то рыночным диссонансом, нарушившим эту дивную, таинственную гармонию, это тихое прекрасное misterioso…

— Алена… Знаешь что?

— Что?.. — пробормотала она.

— Я. Тебя. Люблю, — произнес он раздельно. Три этих слова медленно, словно снежинки, опустились ей на ладони. Он еще никогда не говорил об этом.

Алена зажмурилась, а он прижал ее к себе — так крепко, что ей даже стало трудно дышать. Но она была в полном восторге — он любит ее! Сквозь броню двух пальто — ее и его — она чувствовала биение его сердца, смешанные волны тепла и холода, идущие от его пальто и его лица, тонкий приглушенный запах его одеколона…

— Господи, как приятно это слышать! — обморочным голосом произнесла она. — Ты мне так нравишься, что иногда кажешься ненастоящим, и все, что с нами происходит, — вроде галлюцинации. Я очнусь — а ничего нет.

— Глупости! — тихо засмеялся он, целуя ее в нос. — Я живой, я настоящий, я люблю тебя!

Они стояли посреди тихого леса, пока ворона неподалеку не сорвалась с ветки и их не обдало морозной легкой пылью.

— Идем… — Алена потянула его за рукав. — О чем мы там говорили до твоего признания в любви?

— О музыке. О ноктюрнах и таинственных мечтаниях.

— Да, точно, о мистике… Сейчас, между прочим, Святки. Слушай! — спохватилась она. — Помнишь, ты мне рассказывал о том странном сне, который преследует тебя? Расскажи его подробно.

— Зачем? — пожал плечами Селетин. — Он мне больше не снится.

— Все равно расскажи!