В постели со Снежной Королевой

— Послушай, ты и мебель двигала, что ли? — прошел он по разгромленной квартире.

— А что?

— Да один этот шкаф не меньше полтонны! — Он указал на громадный шкаф из мореного дуба, оставшийся после Лидии Васильевны. Лидия Васильевна, мать Серафимы, не любила современной мебели. Она считала, что та опасна для здоровья, поскольку еще долгие годы после покупки пропитывает воздух вокруг фенолом, формальдегидом, диоксидом и прочими ужасами. Новая мебель, особенно из ДСП, способна свести человека в могилу. То ли дело старая, сделанная из цельной древесины! Если там и была какая химия, то она давным-давно выветрилась! Поэтому Лидия Васильевна приобретала мебель только в комиссионках.

— Ну что ты! — засмеялась Серафима. — Он совсем не тяжелый!

На самом деле этот шкаф она сдвинула с места с большим трудом, но зато после этого почувствовала необычайное удовлетворение. Это ж от скольких калорий она избавилась разом — никаких тренажеров не надо!

— Ты спятила… — пробормотал Николя. Не раздеваясь, лег на тахту, закрыл глаза. — Есть хочу.

— Сейчас, Коленька! — просияла Серафима. Через минуту она принесла на подносе ужин.

— И ты…

— Конечно, и я с тобой!

Вместе они съели картофельную запеканку и винегрет.

— Вот смотрю я на тебя, Авдейкина, и удивляюсь — питаешься вроде бы нормально, а сама худющая, точно из Освенцима… — пробормотал Николя, укладываясь поудобнее. — Как сие объяснить?

— Ты же говорил, что я толстая! — смеясь, напомнила Серафима.

— Нет, это раньше… А теперь тебя не узнать!

— А тебе как больше нравится — как раньше или как сейчас?

— Никак… — сонно пробормотал Николя, закрывая глаза.

— Ты шутишь! — Она слегка толкнула его в бок кулаком, но Николя уже спал. Серафима отнесла посуду на кухню, а потом зашла в туалет. И винегрет, и запеканка — все это камнем лежало в ее желудке. Серафима на физическом уровне ощущала, как ужин впитывается ее организмом, как кровь разносит жиры, белки и углеводы по всему телу — отчего щеки набухают, тяжелеют руки, становятся массивными и неповоротливыми ноги.

Это ощущение приводило ее в ужас — она не могла позволить, чтобы камень в желудке оставался в ней. Серафима наклонилась над унитазом, и ужин легко и быстро покинул ее тело. В последнее время ей даже не приходилось давить пальцами на язык — все происходило само собой, рефлекторно.

Только тогда Серафима успокоилась.

Она очень боялась потерять Николя, и ей казалось, что лишний вес превратит ее в старую, одутловатую тетку, безобразное жирное чудовище, которое нельзя любить. Хоть Николя и говорил, что ему все равно, как она выглядит, Серафима была уверена — тот лукавит. Испытывает ее.

Поэтому она не даст ему повода для ухода. Пока она стройна — она молода, она ровесница ему…

Надо было ложиться спать — поскольку завтра следовало закончить ремонт, который так раздражал Николя. Но Серафима медлила.

Она достала большой альбом, разложила его на кухонном столе. Там были портреты Николя, которые Серафима делала карандашом. В черно-белых, невесомых линиях был запечатлен ее возлюбленный.

Злой и печальный. Надменный и нежный. Высокомерный и беззащитный. Ее поверженный бог…

Серафима любовалась его лицом, рельефом юношеских мышц, его волосами. В своих рисунках она не стремилась сделать его лучше, чем он был на самом деле, — потому что он, Николя, был лучше всякой выдумки.

Она прижала бумажный лист к губам и едва не заплакала от счастья. Конечно, можно было пойти в другую комнату и поцеловать живого, настоящего Николя — но тот очень не любил, когда его будили.

* * *

— Вот и все… — пробормотал Алеша, выйдя на крыльцо казенного домика, где регистрировались смерти, рождения, свадьбы и разводы. — Как странно!

— О чем ты? — рассеянно спросила Алена, застегивая пальто.

— Теперь мы с тобой чужие! — усмехнулся он. — Всего-то штамп на бумажке, но как все изменилось! Словно кто-то провел между нами незримую черту, и ты стала сама по себе, и я тоже — сам по себе. Давай пройдемся?

— Зачем?

— Ну как… Не можем же мы просто так взять и разбежаться!

— Давай пройдемся… — пожала она плечами.

Они побрели по бульвару в сторону метро. Холода прошли, и в сыром февральском воздухе уже чувствовалась близкая весна.

— Я так надеялся, что это не произойдет… — сказал Алеша. — Что случится чудо и ты передумаешь!

— Передумаю разводиться с тобой? Ну уж нет! — засмеялась она. — Я, между прочим, обещала Любке!

— Я не люблю иронии твоей… — пробормотал он мрачно. — При чем тут Люба?

— Ну как же, она столько лет мечтала о том, чтобы ты принадлежал только ей!

— Человек не может никому принадлежать, — возразил Алеша. — И вообще, глупо надеяться, что мы владеем хоть чем-то… Возлюбленные, дети, родители, деньги, свобода — нам только кажется, что это нам принадлежит. Возлюбленные могут бросить, дети, как только вырастут, — уйдут, родителей заберет у нас смерть, деньги уничтожит какой-нибудь дефолт, а свобода превратится в наказание…

— Ты стал пессимистом, Голубев! — заметила Алена.

— Нет, я просто к тридцати трем годам стал немного понимать жизнь, — покачал он головой. — Знаковый возраст!

— Чего же ты хочешь?