В преддверии судьбы. Сопротивление интеллигенции

Воспитывали Елену Георгиевну сестры Суок и весь уцелевший московско-одесский круг: И он был так интересен по тем временам: Шкловский, Багрицкий, Олеша. У нас с ней был общий знакомый, Валентин Валентинович Португалов – поэт, вернувшийся с Колымы. Елена Георгиевна любила вспоминать о Вальке Португалове, который бегал к ним в Кунцево, в дом Багрицкого… Для нее эта среда – самая близкая, родственная. И на эту, казалось бы, увлекательную тему, времени у нее не хватило. А уж как любили тогда писать о якобы замолчавшем Юрии Карловиче Олеше – авторе такой популярной когда-то книги «Ни дня без строчки», на самом деле раз в год писавшего вполне приспособленческие пьесы, которые ставили по всей стране и печатались в журнале «30 дней».

Наконец, было ее поколение, ее фронтовые друзья. Она жила стихами, она знала стихи, в том числе фронтовых поэтов, просто все и наизусть. Знала всех этих людей – была с ними на фронте и после войны. Но она приняла участие в издании книжечки погибшего в 1942 году Всеволода Багрицкого, а потом – книги стихов расстрелянного Владимира Нарбута. И всё.

Единственное, чем она интересовалась и о чем писала в последние годы, – это семья Сахаровых. Сахаровы, Гольденвейзеры – это русская культура, русская цивилизация XIX века. Именно это оказалось для нее гораздо важнее, чем все, что было связано лично с ней.

У Андрея Дмитриевича в «Воспоминаниях» то же самое было менее заметно. Если их перечитать, увидим, как он пишет об отце, который почти с огорчением смотрит на его советские медали, награды. Сахаров вспоминает, что уже в больнице, жалуясь на плохие условия, тяжесть болезни, отец с грустью говорит: «Когда ты учился в университете, ты как-то сказал, что раскрывать тайны природы – это то, что может принести тебе радость. Мы не выбираем себе судьбу. Но мне грустно, что твоя судьба оказалась другой. Мне кажется, ты мог бы быть счастливей». И позднее Сахаров уходит от советского мира ядерщиков, физиков, Арзамаса-16 и мысленно возвращается к своему отцу, дедам. К русской культуре. Из среды советских физиков после ноября 1961 года, когда были произведены первые испытания термоядерного оружия, Андрей Дмитриевич постепенно входит в среду русской интеллигенции, где исконно, с середины XIX века считалась обязательной активная общественно-политическая позиция, где существовала традиция посещения судов и тюрем, переписки с политическими заключенными, открытых писем к власти с требованием об их освобождении – все это было продолжением и следствием гуманистических взглядов Толстого или, скажем, Короленко с его «Русским богатством», явным предвестником «Нового мира». И хотя небольшой комитет Защиты прав человека с участием Твердохлебова, Чалидзе и Сахарова, появившаяся Хельсинкская группа с ее производными – Комитетом защиты прав инвалидов, крымских татар, свободы совести, защиты от психиатрических репрессий – еще не стали полноценным российским гражданским обществом, но, не говоря этого вслух, явно брали пример с российского общества до революции.

Письма к Горбачеву, в которых Андрей Дмитриевич высказывает требование об освобождении политзаключенных – характерный поступок потомственного интеллигента.

Значимость этой российской гуманистической традиции была очевидна и для Елены Георгиевны, хотя ни она, ни Андрей Дмитриевич публично об этом не говорят. Но не случайно она публикует «Вольные заметки к родословной…» в качестве комментария к воспоминаниям Андрея Дмитриевича – для нее важно из всех прочих его кругов общения выделить его семью. Елена Георгиевна сознается, что за годы арзамасской жизни Сахаров, может быть, только один день провел со своими родными, тем не менее среда, в которой он рос с детства, и его происхождение сформировали в конце концов его общественную позицию. Чтобы до конца понять Андрея Дмитриевича с точки зрения Боннэр, надо знать, что девичья фамилия его матери Софиано три раза встречается у Пушкина, а прадед Сахарова по отцовской линии был известным адвокатом и либерально настроенным общественным деятелем. Елена Георгиевна пишет, что Андрей Дмитриевич мог об этом не знать и не помнить, но правильнее было бы сказать, что он не успел узнать. Понимание неслучайности своего места в истории и в русском обществе было присуще Сахарову в последние годы его жизни. И этот комментарий Елены Георгиевны (и неукоснительное следование линии поведения Андрея Дмитриевича) – очевидная победа русской культуры и цивилизации над ее личным Коминтерном, над великими писателями эпохи НЭПа и даже друзьями-фронтовиками. Елена Георгиевна могла не знать, что ее кумир Павел Коган был стукачом, но, учитывая, что именно он посадил Льва Ландау и группу физиков, это маловероятно. Впрочем, в биографии Владимира Нарбута тоже было далеко не все ясно, а уж о Коминтерне, его деятельности и взаимных доносах, о международном терроре и говорить было нечего. Ее собственные миры показались Елене Георгиевне гораздо менее ясными, менее значительными. В качестве примера и опоры оставались только предки Андрея Дмитриевича.