В преддверии судьбы. Сопротивление интеллигенции

В последний раз с Еленой Георгиевной мы говорили в Бостоне, разговор был о смерти Андрея Дмитриевича. Елена Георгиевна в конечном итоге отмолчалась, хотя я с ней обсуждал вполне конкретные обстоятельства. Елена Георгиевна еще раньше рассказала мне, что в числе тех писем из КГБ в ЦК КПСС, которые Степашин ей вернул (якобы это все сохранившиеся документы КГБ по делу Сахарова, «а остальные уничтожены», что было, конечно, ложью), не было ни одного письма, относящегося ко времени получения Нобелевской премии: КГБ в это время им «совершенно не интересовался». Но зато там было два письма более-менее одинаковых: о том, что Елена Георгиевна, огорченная тем, что о Сахарове начинают забывать на Западе, и решив подогреть к нему интерес (а в первую очередь, конечно, к самой себе) решила убить Сахарова.

В первом письме говорилось, что когда Андрею Дмитриевичу понадобились какие-то лекарства, она отказалась давать ему то, которое посоветовал врач, нанеся серьезный урон здоровью Сахарова. Врача этого я знал – он на моем суде выступал свидетелем. Доказывал, что наши сообщения о голодовке Сахарова – клевета, что это было «лечебное голодание».

Не знаю, было ли это где-то использовано: они поставили аппаратуру, лампы, поставили ему трибуну, с которой он все читал по бумажкам, лежавшим на этой трибуне. По глупости он привез и медицинскую карточку Андрея Дмитриевича и по рассеянности дал ее мне. А там были реальные записи, и все становилось совершенно очевидно.

Второе такое письмо – через год, тоже докладная записка в ЦК. О том, что Елена Георгиевна, желая вызвать к себе интерес, решила убить Сахарова и не допускает к нему врачей, в помощи которых он остро нуждается. Тут уже фигурировали соседка и вызванная ею «скорая помощь», которую Елена Георгиевна в квартиру не пустила.

Елена Георгиевна с иронией относилась к своему желанию убить Сахарова, конечно, понимала смысл писем, но не хотела делать вывод: к убийству Андрея Дмитриевича КГБ был готов многие годы. Директор архива Сахарова Грибанов не понимал даже того, что готова была сказать Елена Георгиевна.

Я Грибанову объяснял, что письма – это документы прикрытия. На таких заявлениях в ЦК КПСС может быть только две резолюции, одна – если что-то произойдет, наказать виновных (Елену Георгиевну), другая – не допустить смерти академика. По-видимому, устно было сказано второе. Мне эти письма Елена Георгиевна показывала еще до их публикации.

Зато Грибанов рассказывал, правда, с чьих-то слов, что на вскрытии тела Сахарова в соседней комнате оказались двое неизвестных молодых людей с «walkie-talkie»[37], что тогда было большой редкостью, и они, услышав, как внучка Раппопорта[38] сказала, что дед обнаружил какой-то странный желтый след на внутренней стороне черепа, необычайно взволновались и тут же начали кому-то звонить. Раппопорт потом писал, что никогда не встречался с чем-то подобным в своей практике.

Позже известный врач объяснял мне, что это могут быть какие-то застарелые следы мозговых кровоизлияний. Но генерал Калугин, убежденный, что Сахаров был убит, объяснял все со знанием дела: у КГБ был желтый порошок, вызывавший острую сердечную недостаточность. Достаточно было нанести его на дверную ручку, или, скажем, на ручку машины и дождаться, пока жертва откроет дверь и сядет в машину. Так был убит один из ирландских террористов, который начал давать показания о восточно-европейских источниках оружия.

Раппопорт утверждал, что никаких органических изменений, которые приводят к быстрой смерти, у Сахарова он не обнаружил.

Я не делаю никаких выводов, потому что могла быть и другая причина – сердце у него было резко увеличенным.

Елена Георгиевна не хотела говорить на эту тему. Она была, в отличие от большинства диссидентов, очень умна и очень непроста. Возможно, мы никогда не объясним причины ее нежелания говорить о смерти Андрея Дмитриевича. Но именно поэтому мне особенно дорого то, что она написала в конце жизни.

Елене Георгиевне как-то задали вопрос: «Как на вас повлиял Андрей Дмитриевич?» – и она ответила: «Да никак». Вот это мне кажется чистейшей неправдой. Андрей Дмитриевич увел ее в совсем другой мир. И я не имею в виду мир диссидентский. Я подразумеваю мир русской интеллигенции, мир высокой русской культуры и нравственности. Характерным в этом смысле оказался выбор Елены Георгиевны темы своих последних воспоминаний. Именно в последней книге проявилось то важное, что было у Елены Георгиевны, что стало естественным благодаря Андрею Дмитриевичу.

В жизни Елены Георгиевны было три круга людей, по меньшей мере, очень важных и близких для нее. Ее мать, отчим и их коминтерновский круг, она следила за ним, благодаря этим знакомствам ездила в Париж. Но она написала о них только в части воспоминаний о своих детских годах – не об их биографиях, судьбах, работе. А ведь это были такие популярные тогда сюжеты: незаконный арест и расстрел отчима, двадцать лет в лагерях выжившей обожаемой матери.