В преддверии судьбы. Сопротивление интеллигенции

«Свобода» тогда брала у меня интервью по три раза в день. Да и другие западные радиостанции почти ежедневно. В результате самые сенсационные темы – освобождение политзаключенных, издание первого независимого журнала – оказались связаны со мной. И я внезапно стал популярным, хотя высказывался очень радикально: говорил, что перестройка совершается КГБ и в интересах КГБ, что в тюрьме было очевидно. Сахаров первые полгода-год вполне миролюбиво и даже уважительно относился к Горбачеву. Это и было поводом для кажущегося расхождения. Меня пытались убедить, что Сахаров якобы поддерживает коммунистов. А тут он еще мельком заметил, в одной из статей, что КГБ – наименее коррумпированная организация в стране, в чем он, конечно, ошибался – просто грабеж и торговля не были такими откровенными и примитивными, как у милиции. Но поссорить нас не удавалось. Я не критиковал даже то, с чем был не согласен, а на уговоры сделать это отвечал, что Сахаров относится с доверием к собеседнику, пока на деле не убеждается, что тот лжет. У меня – свой журнал, а вскоре – свое информационное агентство «Ежедневная гласность», я лучше знаю, что происходит в стране. Когда Сахаров тоже обо всем этом узнает, его политические позиции изменятся. Что и произошло.

Мы часто виделись. Иногда я куда-то приглашал Андрея Дмитриевича. Один раз зазвал его на какой-то пикет на Арбате – по поводу очередных расстрелов на Кавказе. Он был болен, подавлен, и все-таки пришел. Мы стояли втроем или впятером, никто Сахарова не узнавал. Это все не имело никакого смысла – я ничего не умел организовывать, но Андрей Дмитриевич считал невозможным для себя отказаться от того, что могло бы принести хотя бы минимальную пользу. Иногда к ним приезжал Тимоша, мой сын, он очень гордился знакомством с Сахаровым. В 1995 году Тимошу убили.

Сын Тимофей

Я не помню ни одного комментария Елены Георгиевны по поводу «Гласности», ни одного материала, который бы она предложила.

Я не люблю митинги – не хожу на митинги и не устраиваю их. Совершенно безобразно отказался баллотироваться в Верховный совет: в каком-то кинотеатре тысяча человек собралась выдвигать меня в кандидаты, а я не пришел. Как мне объяснять незнакомым людям, кто туда баллотируется? Я знал, сколько гэбистов туда наверня-ка проникнут. Как объяснять, что у меня есть свое дело, что не хочу лезть в эту отвратительную, заведомо враждебную мне среду? Да и вообще, как объяснить, что одно дело – правдивая информация, журнал, а совсем другое – откровенная политика, которая никогда меня не привлекала. При этом я считал, что Андрей Дмитриевич совершенно правильно пошел на выборы – его голос благодаря его авторитету все-таки был слышен. Но для Сахарова с Еленой Георгиевной Верховный совет стал основной, не такой уж близкой мне заботой. Кроме того, во времена Горбачева на примере беспомощного Ковалева и хорошо организованной для рекламы Ельцина межрегиональной группы было вполне очевидно, что в парламент идти бессмысленно – его состав заранее предопределен. Хотя, конечно, это не могло быть оправданием для его расстрела, когда он уже не понадобился в своем первоначальном состоянии (Верховные советы СССР и России, конечно, отличались, но не принципиально).

Елене Георгиевне было приятно изредка встречаться со мной еще и потому, что я был единственным человеком в этом кругу, с которым можно было поговорить об издании книги Владимира Нарбута – никто из правозащитников не знал такого поэта. Со мной она могла презрительно заметить о каком-то выступлении секретаря ЦК Пономарева, что «он собой заменил весь Коминтерн». Она знала, что я хотя бы понимаю, что такое Коминтерн. Позже она переманила от меня Бэлу Коваль, которая должна была у меня работать, а потом сказала: «Но я не могу отказать Елене Георгиевне».

А когда начали делать музей Сахарова, я рассказал ей, что в предназначавшемся для этого доме (бывшей красильне) всю молодость провел Алексей Ремизов и описал это в книге «Подстриженными глазами» – семья Ремизова была близка к моей. Среди диссидентов, однако, никто не знал ни Ремизова, ни Нарбута. Она пообещала сделать комнату Ремизова – но не сделала, и даже слегка обиделась, когда, по-моему, в 1990-м году я услышал по радио или прочел в газете, что Павел Судоплатов – тоже «жертва политических репрессий» и теперь реабилитирован, после чего написал письмо в прокуратуру, и об этом была большая статья в «Известиях», что рядом с таким «замечательным» человеком я жертвой политических репрессий быть не могу, и прошу меня из этого списка исключить. Прочтя статью в «Известиях», Елена Георгиевна посетовала: «Ну что ж ты мне не сказал, я бы тоже написала».