В преддверии судьбы. Сопротивление интеллигенции

…Знаете, Люся, я уже второй день за хозяйку: в 4 часа утра (вчера) Леля ушла с пансионом гимназии на прогулку в Белый Ключ, и вчера же уехала мама в Тифлис; Леля придет только завтра вечером, ну, натерпелась же я страху за эту ночь! Наша дача крайняя на той улице, где мы жили прежде; за нами идет какой-то огород, а дальше – обжигают кирпичи и лазарет.

Сегодня попрошу Варвару спать с нами в комнате, а то я опять буду бояться заснуть.

В этих письмах вся семья Перевозниковых: Лиля – моя бабушка Елизавета Константиновна, Надя – ее сестра Надежда Константиновна, Костя – их брат Константин Константинович, папа – мой прадед Константин Иванович, мама – прабабка Любовь Ивановна, Боря – младший сын брата прадеда – Александра Ивановича.

Кажется, что всего этого не было на свете.

Однажды году в 1958-м мама мельком сказала мне:

– Дядя Костя хотел тебя усыновить, чтобы ты был Перевозниковым, – сам понимаешь, какое было время.

Я кивнул, хотя на самом деле ничего не понимал. За годы моего детства только однажды какой-то молодой учитель при перекличке, когда я сказал Сергей Иванович, довольно грубо заметил:

– Наверное, Абрамович, а не Иванович.

Никаких других проявлений антисемитизма я в те годы не встречал и о нем ничего не знал. Больше того, в самый разгар антисемитской компании в СССР мама в 1950 году защитила кандидатскую диссертацию, а в 1952 году, в самый разгар антисемитских гонений, ее диссертация была (кажется, не без труда, но при мне об этом никогда не говорили) утверждена в Москве ВАКом. Дело было в том, что ее руководителем был академик Сухомел, а оппонентами, все одобрившими, – еще два академика и два влиятельных профессора. Да и весь наш институтский «остров» не откликался на безумие, творившееся в стране.

Хотя через много лет я подумал, что мама просто не понимала, какую серьезную борьбу втайне от нее вел академический Киев, чтобы дать возможность дочери всеми любимого, а не только уважаемого Сергея Павловича защитить диссертацию в эти мрачные годы и выбраться из советской нищеты.

Близких знакомых среди еврейских институтских семей у нас не было, мама и бабушка, конечно, все понимали, но никогда об этом не говорили, обычных в еврейских семьях того времени разговоров о том, что я должен как-то особенно хорошо учиться, чтобы быть принятым в институт, я никогда не слышал. Учился неплохо, но не блестяще, тем более что из-за детского ревмокардита довольно редко ходил в школу. Поэтому, когда я не прошел по конкурсу в институт, винил скорее самого себя, хотя менее преуспевающие в занятиях приятели конкурс выдержали. Странно было лишь то, что среди моих сверстников не был принят Фред Валлернер, в отличие от меня учился он блестяще. Его отец, институтский профессор, пошел к директору Плыгунову (кажется, тоже ученику моего деда), и Фред был за числен на заочное отделение. Моя мать со свойственным ей достоинством ни к кому не пошла и никак это не комментировала. Я год проработал в институтской лаборатории, на следующий год сдавал вступительные экзамены сначала в Физико-технический институт, потом – на физический факультет Московского университета. По баллам никуда не прошел, но был принят по ведомости о полученных оценках на заочное отделение института.

Года через два в Риге я взял фамилию отца. Связано это было не столько со смутным ощущением, что еврейская фамилия мне чем-то мешает – при полном отсутствии интереса к еврейскому миру, – сколько с возникшим довольно зыбким интересом к миру армянскому. Я даже думал поступить в Ереванский университет, но мать легко охладила мое желание:

– Ты не понимаешь, как плохо относятся армяне к тем, кто не знает армянского языка. К кому и куда ты там приедешь, с кем будешь говорить?

Впрочем, однажды (то есть три или четыре упоминания за пятнадцать лет) я услышал от мамы еще одну относящуюся к еврейским проблемам реплику:

– Яновский предлагал мне тогда, то есть в 1952 году, выйти за него замуж, объясняя: вы должны понимать, на что я иду.

Я опять кивнул, хотя ничего не понимал. Яновский был довольно крупным (по комплекции) украинцем с плохой репутацией в институте (однажды студенты, скинувшись, заказали гроб, привезенный по его адресу, – вещь неслыханная в советское время). И маме, и бабушке было настолько отвратительно говорить о советском мире – да это было и опасно при ребенке, – что они считали, что я сам все пойму, а скорее – уже все понял. И это, конечно, было преувеличением.

В семнадцать лет я решил, что хочу поступить в Духовную семинарию и стать священником. Мама спросила только:

– Ты что, Сережа, хочешь, чтобы тебе старухи руки целовали?