В преддверии судьбы. Сопротивление интеллигенции

Это было время искалеченных судеб, советское прошлое не уходило, не выпускало из сталинских когтей. Борис Абрамович Слуцкий, с которого я начал этот небольшой рассказ и антисталинские стихотворения которого перепечатывала, знала наизусть вся советская интеллигенция, человек с непростой фронтовой судьбой и сложными семейными связями, когда ему сказали, что он положит партийный билет, если не осудит Пастернака, выбрал партию и свое прошлое, и осудил любимого поэта, но не смог себе этого простить, смириться с разрывом с той жизнью, которая олицетворяла для него русскую литературу, уморил себя нравственными терзаниями. Нужно ли говорить о еще более сложном (и страшном) пути Андрея Синявского, подарившего мне «Котика Летаева».

В 1964 году такая жизнь укладывалась в популярную формулу по названию книги расстрелянного Бруно Ясенского «Мертвый хватает живого». Это вполне живое, но чуть замаскировавшееся изуверство хватало, не отпускало чудом уцелевших. Напоминало им о себе и о том, что никому не вывернуться. Но у Клавдии Николаевны и Бориса Абрамовича все было позади, у меня и Андрея Синявского – совсем по-разному, но впереди.

Глава V Коллекция как спасение Люди сдавшиеся и несдавшиеся

Когда память возвращается к началу 1960-х годов, неизменно возникают – как символы или как звук камертона – две почти незначительные сценки из того времени.

Кажется, осенний вечер. Я по обыкновению сижу на курульном кресле у Поповых. Из серебряных чарок с коронационными жетонами мы допиваем бутылочку водки, закусываем черным хлебом и кильками на разрезанных пополам, сваренных вкрутую яйцах. Приходит Лев Евгеньевич Вишневский (младший брат Феликса Евгеньевича), небритый, сильно располневший, с грязной затрепанной хозяйственной сумкой (а где было взять тогда в Советском Союзе новую?). Вываливает из нее на петровский стол десятка полтора частью целых, частью битых небольших изразцов конца XVII века дивной красоты. На каждом среди сине-зелено-коричневого пейзажа многоцветные сине-коричневые райские птицы в стремительном полете.

– Вчера снесли в Лефортово дом Монсов – мне удалось подобрать то, что осталось от парадной печи.

Анна Монс – знаменитая любовница Петра Первого. В 90-е годы XVII века построенный для нее дом был едва ли не богатейшим в Москве. Ее трагическая судьба – одна из самых любопытных, романтических и характерных для русской истории.

Татьяна Борисовна отбирает для их коллекции пару наиболее уцелевших и привлекательных изразцов (не знаю – где они). Есть и у меня два изразца с этой печки. Еще один – в коллекции Сановича. Вот и все, что осталось от одного из самых известных московских памятников конца XVII века, одного из самых любопытных периодов русской истории.

Коллекционирование, собирание в той среде, которая была мне близка, осознавалось как спасение, сохранение зачастую ничтожных, а иногда первоклассных предметов русской культуры, ее остатков в варварской агрессивной стране.

Вторая, столь же памятная мне сцена разворачивается, может быть, даже на год или два раньше в подвале в Скатертном переулке, где оборудовал себе кабинет Андрей Донатович Синявский. У хозяина рыжеватая борода лопатой, вокруг книги изданные в основном в 1920-е годы, а некоторые и до революции – часть их уже передана из спецхранов немногих библиотек, где они уцелели, в открытый доступ и изредка продаются в букинистических магазинах. Синявский мне торопливо рассказывает что-то об их авторах:

– Говорят, Пильняк вернулся в Москву, но так напуган, что каждую ночь переходит от одних друзей к другим – боится оставаться. А Клюев, кажется, был арестован раньше других и даже освобожден в конце двадцатых. Но то ли его в поезде убили уголовники, то ли опять арестовали и вернули в лагерь.

Все это – легенды, слухи. Хотя какие-то книги появились, но время еще даже не догуттенберговское, как у Розанова, а вновь наступившее дописьменное. Это напоминает мне рассказы первобытных охотников у костра о том, что происходит за горизонтом и что не отражено в немногих наскальных рисунках. А мои друзья пытаются спасти все, что уцелело, восстановить хотя бы память о том, что утрачено.

В этой главе, посвященной коллекциям и их владельцам, коллекционированию в Советском государстве и коллекционированию в истории русской культуры, хотя знаком я был практически со всеми крупными коллекционерами того времени, я уделяю основное внимание Татьяне Борисовне Александровой, Игорю Николаевичу Попову и Николаю Ивановичу Харджиеву. Поповы не только близкие мои друзья, замечательные, теперь уже признанные художники и создатели поразительной коллекции, но, в первую очередь, люди, вся жизнь которых, основы нравственного поведения, отношение к окружающим, к своей стране и культуре были самым лучшим и характерным примером поведения (выживания) русской интеллигенции в те совсем непростые годы.