В прерии (пер. Городецкого)

В каждой копне пшеницы было восемь снопов, и обычно брали подавать на воз по одному снопу, — теперь взял я четыре. Я завалил шведа снопами, покрыл его снопами. И вот как раз в одном из снопов, которые я подавал шведу, оказалась змея. Она скользнула к нему в голенище. Я не видел ничего этого, пока вдруг не услышал крика ужаса, и швед не полетел с воза вниз с тёмно-пятнистой змеей в голенище. Однако она не ужалила его и при падении на землю выскочила из сапога и быстро, как молния, скрылась в поле. Мы погнались за ней с вилами, но не нашли её. Оба мула, которыми был запряжён воз, стояли в трепете.

Я до сих пор слышу крик шведа и вижу, как он в лучезарном воздухе летит с воза.

Мы с ним условились на будущее время, что он будет работать с большей рассудительностыо, а я не стану подавать ему более одного снопа пшеницы за раз.

Так пахали мы и сеяли, косили и убирали сено, жали и мололи пшеницу, — и вот всё было готово, оставалось только получить расчёт. С весёлым сердцем и деньгами в кармане отправились мы все двадцать в ближайший город прерии, откуда поезд должен был увезти нас на Восток. Надсмотрщик последовал за нами, он хотел выпить на прощанье с нами, и он надел куртку с блестящими пуговицами.

Тому, кто никогда не бывал при подобном прощании рабочих прерии, трудно представить, какое тут происходит пьянство. По очереди круговую ставит каждый — это приходится двадцать стаканов на человека. Но подумать, что тут и конец, было бы большой ошибкой; в действительности между нами были господа, которые ставили сразу пять круговых. И Боже упаси хозяина попытаться возразить против такой неумеренности: во мгновение ока его выбросили бы из-за стойки! Такая банда летних рабочих сокрушает всё, что попадается на её пути. Она становится уж после пятого стакана властительницей города и с этого момента царит в нём безпрекословно. Местная полиция безпомощна; она соединяется с бандой и пьёт с ней. Попойка, и игра, и драки, и веселье длятся, по меньшей мере, двое суток.

Мы, рабочие, между собой стали необычайно любезными. Летом со взаимной любовью дело обстояло так себе, но теперь, на прощанье, всё дурное было забыто. Чем больше мы пили, тем наши сердца становились шире, мы угощали друг друга до тех пор, пока наши чувства не валили нас друг другу в объятия. Повар, который был старым, горбатым человечишкой с бабьим голосом и без бороды, поверял мне на норвежском языке, икая, что он норвежец, совершенно так же, как и я, и что он до сих пор не открывался только по причине всеобщего презрения янки к норвежцам. Он часто слышал, как вальдресец и я разговаривали за обедом, и понимал каждое слово, но теперь всё должно быть забыто и прощено, к тому же мы отличные малые. Да, он «происходит от смелых сынов старой Норвегии, родился он в Айове 22 июля 1845 г.» И потому нельзя не быть нам добрыми друзьями и партнёрами, пока льётся речь норвежская из уст наших… Повар и я обняли друг друга; никогда не должна дружба наша иссякнуть. Все рабочие обнимали друг друга, мы бросались друг другу в распростёртые объятия и плясали в восторге и воодушевлении.

Нам нравилось говорить друг другу: — Чего хотел бы ты выпить теперь? Здесь нет ничего, достойного тебя! — И поэтому мы сами лезли за стойку разыскивать деликатесы. Мы доставали бросающиеся в глаза бутылки с верхних полок, бутылки с великолепными ярлыками, стоявшие там преимущественно для вида, но мы разливали содержимое их добрым друзьям и пили, и платили до смешного большие деньги.

Эванс умел заказывать круговые. Его последняя шёлковая рубашка вылиняла от дождей и солнца, и рукава её продрались. Но Эванс стоял в ней, гордый и высокий, и заказывал круговые с достоинством. Его был трактир, его весь мир. Другие платили за круговую в среднем три доллара, но Эванс спрашивал коротко и ясно, может ли он иметь круговую за шесть долларов. Ибо во всём этом несчастном сарае нет ничего достойного таких господ, среди которых он находится, сказал он. Тогда-то мы и обратились к замечательным бутылкам с верхней полки, чтоб это было достаточно дорого…

В порыве необычайного дружелюбия Эванс увлёк меня в сторону, уговаривая последовать за ним в леса Висконсина на зиму рубить дрова. Как только он приобретёт себе несколько рубах, пару штанов и несколько новых романов, он со своей стороны отправится в леса, сказал он, и останется там до весны. А когда наступит весна, он опять возьмёт себе место в прериях. Это его жизнь. Он двенадцать лет делил свою жизнь между прерией и лесом, и он так привык к этому, что теперь делалось это само собой.

Но когда я его спросил, что было первым, что направило его по этому пути, он не ответил — как большей частью делают это пьяные люди — длинным и унылым повествованием со всеми подробностями, а сказал только одно слово: — «Обстоятельства».

— Какие? — спросил я.

— Обстоятельства! — повторил он. И не захотел сказать ничего больше.