В прерии вокруг патриарха

Мне пришли на ум рассказы о заблудившихся, о пропавших без вести, и эти истории показались мне вдруг правдивыми до жути. Да, это не просто досужие выдумки. Мыслимое ли дело пускаться в глубь прерий с такой беспечной бравадой, без проводника и без компаса? Даже местные плантаторы не решаются на это, ибо отсутствие рельефа лишает путника ориентиров. Целыми днями, а то и неделями он может кружить по неоглядным степям, по лабиринту цветочных лужков без всякой надежды найти дорогу. Правда, летом или осенью такое блуждание еще не так опасно, поскольку острова щедро одаряют плодами и тем спасают от голодной смерти. Но я-то оказался здесь в самом начале весны. Мне часто попадались виноградная лоза, фруктовые деревья - персики и сливы, - но они еще даже не отцвели. Из-под копыт коня то и дело вспархивала какая-нибудь дичь, но у меня не было ружья!

Однако об истинных размерах опасности я все еще не имел ясного представления. Мне не верилось, что за несколько часов можно так основательно заблудиться. У меня вообще, не укладывалось в голове, что человеку нельзя найти ночлега. В жизни моей не случалось подобного. Эта идея-фикс так завладела мною, я был настолько уверен в близости крова, что невольно пришпорил коня, ожидая в сумерках увидеть огни жилища мистера Нила. Мне мерещились даже лай собак, мычание скота, смех детей.

Тут я и в самом деле увидел дом. Фантазия так подогрела меня, что я уже несся к воображаемым огням. Но когда приблизился к тому, что принял за дом, оказался рядом с очередным островом. Вожделенные огни обернулись скоплением светлячков, которые образуют подобия свисающих с деревьев гроздей, и при наступлении темноты повсюду на ветках загораются их голубые фонарики.

Из этого светящегося царства до меня донесся громкий протяжный звук. Я остановился, прислушался, озадаченно огляделся вокруг. Но все было тихо. Я поскакал дальше. Снова тот же звук, на сей раз заунывный, жалобный. Вновь я останавливаюсь, пытаясь найти его источник. Наконец я слышу этот стон в третий раз, он идет из глубины островов. Это - ночная песня козодоя.

Я еще не был так изнурен, так измучен голодом и жаждой, чтобы чувствовать себя обессиленным. Но страх кружил мне голову, сбивал с пути, превращая в блуждающего слепца. И чисто механически я проделал то, чему был свидетелем в течение моего четырехнедельного пребывания в этих краях.

Карманным ножом я выкопал яму, опустил в нее конец лассо, засыпал землей и хорошенько утоптал ее. Затем накинул на мустанга петлю и, сняв седло и сбрую, опустил его пастись. Местом для ночлега я выбрал центр круга, ограничивавшего свободу моего коня.

Уснуть мне не удалось, ибо со всех сторон доносился вой, в котором я узнавал голоса койотов и ягуаров. Где еще услышишь столь приятный ноктюрн? Здесь, в этом таинственном, зачарованном царстве звериный вой леденил кровь. Нервы были на пределе. Право, не знаю, что стало бы со мной, если бы я не вспомнил о коробке с сигарами и кисете с виргинским табаком. Поистине это был миг спасения. Пара гаван приятно ударили в голову, и наконец я уснул.

Глаза открыл уже при свете наступающего дня. Вместе с остатками сна исчезли и мрачные мысли. Голод попрежнему донимал меня, но я был свеж и бодр. Прикинув направление, я оседлал коня и пустился в путь. Снова мимо меня проплывали восхитительные острова: купы пеканов, персиковых и сливовых рощиц. Встретилось мне и стадо оленей. Они смотрели на меня с наивным и добрым любопытством и, лишь когда я подъехал совсем близко, решили не искушать судьбу. Если бы я прихватил с собой немного пороху, унцию свинца и кентуккийскую винтовку! Но все же вид этих животных как-то всколыхнул телесные и душевные силы, и я помчался вслед за оленями. Вероятно, мой мустанг тоже испытывал нечто подобное, он скорее выплясывал, нежели рысил, и бодрым ржанием салютовал утреннему солнцу.

В столь безоблачном настроении проскакал я не один час. Утро сменилось полднем, солнце высоко стояло в голубом небе. На аппетит я, как и прежде, жаловаться не мог, голод просто грыз мой желудок. Но если голод был мучителен, то жажда - невыносима. Спокойствие и уверенность, дававшие мне силы держаться в седле, стали покидать меня. Им на мену приходило отчаяние, усугубляемое сонмом каких-то жутких бредовых видений. Я, как пьяный, начал заваливаться набок. Но это длилось недолго, сознание вскоре возвращалось ко мне, я давал коню шпоры и снова несся вперед. Но вместе с сознанием возвращалось и мучительное чувство полного одиночества.

Порой отчаяние готово было сломить меня, а страх был так ужасен, что я начинал плакать, как ребенок. И вдруг совсем рядом, меньше чем в десяти шагах, - следы конских копыт! Из груди моей вырвался крик ликования! Сила и уверенность вновь проснулись во мне. Я слетел с коня и бросился целовать землю, хранившую следы. И когда я снова был в седле и с величайшим воодушевлением натянул поводья, по моим щекам катились слезы радости.