В просторном мире

Миша видел сквозь прищуренные глаза, как Наталья Ивановна, сбив левой рукой серый шерстяной платок, правую протянула к огню. В свете костра ее лицо и темная большая рука казались кирпичными, а седые волосы, литым снопом закинутые назад, розово отсвечивали.

— Полностью с ветром справятся они, — указала она на Гаврика. — Единоличные закутки им не помеха… А то ведь что еще бывает… — Наталья Ивановна повернулась к старику. — Ныне по дороге набрела на Мавру хворую… Хворая, хворая, а приплелась по такой непогоде молоденьких ясеней нарезать. Катущок для свиньи у ней в неисправности. Ножичком чик — и на кучу, чик — и на кучу… Не сдержалась, немного толкнула я ее.

«Ты, — говорит она, — толкаться не имеешь полных правов!.. Можешь доставить до народного судьи».

Только, говорю, мне и дела, чтобы с тобой прогуливаться до нарсудьи и обратно… С колхозом ясени я сажала! По военному времени, я тебе и судья. Ну, и со злости немного потрясла ее за воротник.

Наталья Ивановна, посмеявшись, повернулась к Гаврику и сказала:

— Вот им катушки не будут бельмом на глазу… Они сделают больше… Особо такие вот, что за войну горя хлебнули, в труде возрастают, смелости набираются..

— А мы? — спросил старик и посмотрел на Наталью Ивановну так, что засыпающему Мише долго пришлось ломать голову над обидным вопросом: «Ну почему такие люди, как дед, стареют?»

Второй раз Миша проснулся от громкого разговора, который игриво забросил с надворья ничуть не унимающийся ветер. Дед подворачивал запряженных в арбу волов, отмахивающихся от сухого вихревого ливня и тянувшихся из темноты глазастыми мордами к свету, под сарай. Сдерживая их, Иван Никитич кричал:

— Наталья Ивановна, поспешай, родимая! Скотина в беспокойстве!

— Иду! Иду! — отвечала Наталья Ивановна и, вручая что-то Гаврику, наставляла его: — Мишку, хитреца этого, не будите. Сон — хорошее лекарство. Это тебе, а это ему дашь утром. Понял?

Тяжеловато покачиваясь, она выбежала из сарая и вместе со скрипом арбы пропала в ветреной темноте.

Проводив Наталью Ивановну, старик вернулся под сарай и, потоптавшись около костра, над которым висело прокопченное ведро, сказал:

— Гаврик, есть мне что-то не хочется. Ты посторожи, а я немного вздремну, — и он почти бесшумно свалился на солому.

Миша, заметивший необычное поведение старика, почему-то подобрел К Гаврику, вылез из соломы, подошел к костру, сел и спросил:

— Гаврик, ты еще серчаешь?

— Не серчаю, а скучаю, — пробурчал Гаврик в землю.

Закрыв глаза, покачиваясь, Миша сказал:

— А я пришел мириться.

Гаврик вскочил. Лицо его покраснело пятнами.

— Я — хвастун!. А все равно твой друг! На вот! Оба съешь! На!

Миша тоже вскочил и, отступая, удивленно таращил округлые глаза на Гаврика, который дрожащими руками совал ему два серых куска пирога, начиненного тыквой.

— Бери, а то бунт устрою!

Дед заворочался, кашлянул, и ребята шлепнулись на землю.

— Гаврик, — послышался из соломы скрипучий, сонный голос Ивана Никитича. — Ты что там, коровам стишки читаешь?.. Читай, только потише!

Через минуту ребята уже мирно беседовали у огня. Гаврик, повинившись, в чем надо, держал левую руку на плече у Миши, а правой отрывисто ударял друга по коленке и просил только об одном:

— В другой раз, Миша, длинной сказки не рассказывай. Хоть про бабку, хоть про деда Нестера — все равно, короче. Сам знаешь, я же горячий… Лучше отруби — и конец.

— Да, Гаврик, сказку я здорово затянул, — с сожалением признался Миша.

Равнодушно посапывая, этот откровенный и сердечный разговор — слушали только коровы и телята да мог подслушать степной ветер, трепавший соломенную крышу сарая так сильно, что от гнева она, то и знай, шипела: «фу-ши-и, фу-ши-и!»

* * *

Проснулись ребята от трескучего и хлопающего шороха, который издала крыша кошары, несколько раз приподнятая ветром и с большой силой брошенная на прежнее место. Ивана Никитича в кошаре не было, а коровы, привязанные к стоякам, испуганно прислушивались к лютовавшей непогоде.

— Гаврик, нынче дует еще сильней. Где же дедушка? Мы с тобой спим, а он один беспокоится.

— Это верно, — вздохнул Гаврик, и они начали обуваться.

Ветер, еще со вчерашнего утра заглушивший все звуки осенней степной жизни, откуда-то донес едва уловимый и оттого показавшийся жалобным свисток паровоза.

— Ты слышал? Далеко он или нет? — обрадовался Гаврик.

— По такой погоде не поймешь… Все-таки, если пойти, то непременно придешь к железной дороге, — охотно пояснил Миша.

Настроение у ребят вдруг изменилось к лучшему, и они стали подшучивать друг над другом:

— Гаврик, сапог может думать и делать что-нибудь назло человеку? — с шутливой досадой спросил. — Миша, которому никак не удавалось обуть левую ногу.

— Твой сапог может думать. И знаешь, о чем он сейчас думает? «Какой у меня плохой хозяин: с вечера у колодца залез по уши в грязь, а посушить меня поленился».

Миша, заметив, что Гаврик не может намотать портянку, сказал ему:

— Гаврик, твоя портянка удивляется, что голова у тебя кучерявая, а недогадливая.

Они оделись, натянули треухи и уже собирались выйти из кошары, как вдруг на пороге появился Иван Никитич.