В провинции

— Ох! — произнес Болеслав. — А ведь сделано все, что было возможно при теперешних ее обстоятельствах. Вы думаете, она тоскует о человеке, который ее бросил?

— Нет, — ответил доктор, — этот человек достоин презрения, и такая женщина, как она, не может его любить. Напротив, мне думается, он давно был ей в тягость… Здесь что-то другое; другая печаль, глубокая и тайная, растравляет ей душу…

— Может быть, она тоскует по ребенку? — спросил Топольский.

— Нет, нет, не то… Смерть дочери была для нее тяжелейшим ударом и, конечно, причиняет ей боль до сих пор, но такие раны время залечивает… такова уж человеческая натура… Знаете, нам, медикам, приходится быть немного и духовникам; разумеется, мы не вправе исповедовать своих пациентов и выпытывать у них сердечные тайны, тем не менее глаз-то у нас наметан… Повторяю: кроме тоски по ребенку, кроме горечи, которой не может не быть после всего, что она пережила, я угадываю в ней какую-то другую печаль, боль мучительную и уже превратившуюся в тихое, безропотное отчаяние, которое не вопит, не бушует, а, словно ненасытная пиявка, впивается в грудь и высасывает из человека все жизненные соки, покуда не доведет его до изнеможения…

Болеслав прислушивался к словам доктора с сосредоточенным вниманием.

— Чего бы я только не дал, — проговорил он, — чтобы узнать, что ее мучает, ведь это ее погубит…

— Нечего и пытаться, — с сожалением ответил доктор, — у пани Снопинской удивительно скрытный, замкнутый характер; очевидно, жизненные испытания сделали ее такой…

— О да! — подтвердил Топольский. — Раньше она была прозрачной, как стеклышко.

Доктор продолжал:

— Глубоко ей сочувствуя и искреннее ее уважая, я не раз пытался проникнуть в ее душу. Но душа ее подобна цветку, который сжимается, как только до него дотронешься. Как-то, — вас тогда не было, — сидел я на крыльце рядом с пани Винцентой. Она по обыкновению молчала и задумчиво смотрела на плывущее по небу белое облачко. Глаза у нее были грустные, а губы улыбались; странное это было сочетание — грусть и улыбка, — я смотрел на нее и думал: вот передо мной редкое психологическое явление. В то же время я понимал, что в такую минуту она может открыться, и, считая себя чем-то вроде духовника с медицинским дипломом, я спросил у нее, стараясь придать словам шутливый характер: «Что вы видите на этом облачке, почему не сводите с него глаз?» — «Я вижу на нем, — ответила она, продолжая смотреть, — я вижу на нем то, что стоит передо мной уже много дней, месяцев, даже лет, когда светло и когда темно… плывет на облачке… висит на зеленой ветке… светится в темноте ночи…» Она говорила медленно и тихо, точно разговаривала сама с собой. Несмотря на хладнокровие, к которому располагает наша профессия, я, признаться, был растроган. «И что же вас так преследует?» — спросил я тем же шутливым тоном. «Это моя страшная… страшная… — начала говорить она и не кончила, вздрогнула, точно очнулась от сна, и, повернувшись ко мне, принужденно засмеялась. — Ах, доктор, — воскликнула она весело, но это была вымученная веселость, — чепуху я какую-то болтаю… заговариваюсь… Не слушайте вы меня… Я брежу, как во сне… У меня часто случаются сны наяву». И с лихорадочной поспешностью заговорила о чем-то другом. Что мог я заключить из нескольких обрывочных фраз? Лишь то, что она о чем-то сожалеет и тоскует, постоянно видит это перед глазами; этот образ живет в ее душе, и душа унесет его с собой… Навеки…

Болеслав задумался.

— Все, что вы рассказали, — заговорил он после долгого молчания, — кажется мне естественным следствием ее положения, что же еще может чувствовать женщина, жизнь которой разбита? Ничего другого я здесь не вижу и думаю также, что ее чувства к мужу вряд ли так однозначны, как это думаете вы. Конечно, она понимает, что он не заслуживает уважения, но сердцу не прикажешь: бывают сердца, которые не в силах освободиться от однажды вспыхнувшего чувства… Пани Винцента, думается мне, не может не страдать от того, что ее муж пал так низко, а кто знает — может, и от того, что она его потеряла…

— Это верно, — согласился доктор, — сердце, а в особенности женское сердце, скрывает порой удивительные тайны… Уж одно то, что такая женщина полюбила такого человека, как Снопинский, представляется мне психологической загадкой. Тем не менее, полагаю, что теперь она вспоминает о нем с презрением, может быть, не вспоминает совсем, а страдает она по другой причине…

Так закончился разговор между Топольским и доктором; спустя несколько дней Болеслав писал своему другу:

«Дорогой Анджей, я не писал тебе два месяца, прости, не было сил; я не уверен, что и сегодня смогу изъясниться достаточно связно, мысли путаются в голове, точно водоросли на дне морском, хотя этого никто не видит… Она умирает… еще ходит, двигается, разговаривает, даже улыбается, но она не жилец на этом свете… угасающий огонек… тень, медленно бредущая по дороге к могиле…