В пургу и после

— Где ты научился так прикуривать?

— А что?

— Красиво! — издевательским тоном произнесла Нина. — Как в кино!..

— А ведь верно, где-то в кинофильме подсмотрел, — признался Кузьмин.

— Не люблю я кинофильмы, — сказала Нина, и Кузьмину на миг показалось, что в ее глазах мелькнули злые огоньки.

— Почему не любишь? Всем нравится… — примирительно сказал Кузьмин.

— Слишком уж красиво все там получается! Складно, как в кино!.. А самое противное — возвращаться в эти четыре стены. Тоска такая — выть хочется. А Верке нравится. «Бедовый фильм! Бедовая любовь!..» У нее все бедовое. А сама она несчастная. Липнет к мужикам, а потом ревет в подушку.

— Ты на меня злишься? — тихо спросил Кузьмин.

— Нет. На себя, наверно… Извини.

— Музыка хорошая, — сказал Кузьмин. — Давай потанцуем?

— Не хочется. Лучше я рядом с тобой сяду, чтобы ты не смотрел на меня. Можно?

— Садись, — оторопело согласился Кузьмин и подвинулся.

Нина села на кровать, сетка жалобно скрипнула.

— Только ты будь человеком, — попросила Нина, поворачивая голову и глядя прямо в глаза Кузьмину.

И было столько пронзительного отчаяния в этом взгляде, что Кузьмину стало не по себе.

— Как тебя зовут? — спросила Нина, помешивая ложечкой чай. Спохватившись, она торопливо добавила: — Только без брудершафтов!

— Зови Сашей.

— Хорошее имя, — сказала Нина. — Пей чай, Саша, а то он опять остынет.

— Я лучше налью чаю, который не остывает, — сказал он и потянулся за бутылкой коньяка. — Это я однажды патруль обманул, когда в армии служил… Ехал в отпуск, зашел в ресторан на вокзале — в другие-то рестораны солдату не положено заходить, а в вокзальный можно, — оживившись, рассказывал Кузьмин… — И надо же — за соседний столик садится офицер с повязкой патруля. Ко мне официантка подходит, а я мнусь, понимаешь ли… Она догадливой была, принесла мне коньяк в стакане с подстаканником. И ложечка была, и кружок лимона плавал…

Он случайно перевел взгляд вниз и увидел, что Нина успела переобуться, и теперь вместо неуклюжих валенок на ее ногах поблескивали черные лаковые туфли. «А ведь это она для меня», — подумал Кузьмин и благодарно улыбнулся.

— Чего ты на мои ноги уставился?

— Зачем ты грубишь? — обиделся Кузьмин.

— Не знаю. Наверно, потому, что мне плакать хочется… Завидую я вам, мужикам! Пришел и ушел. И все. А завтра знаешь какой вой поднимется в общежитии?.. Господи, за что такое наказание!..

Бережно опустив на стол рюмку, Кузьмин решительно выбрался из-за стола и направился в угол, где была свалена одежда.

— Ты куда? — встревожено спросила Нина.

— Зачем же тебе такое наказание? — жестко спросил Кузьмин.

— Не уходи, Саша… Я, наверно, эгоистка, только о себе думаю…

Она подошла к нему, подняла голову, и Кузьмин увидел, что глаза ее полны слез.

— Ну, ну, Нина… Да брось ты! Виданное дело — реветь, — бормотал Кузьмин, чувствуя, как к его сердцу подкатывает теплая волна неожиданной нежности. — Ты брось!.. Смотри на вещи проще…

Нина доверчиво ткнулась лбом в плечо Кузьмина, и он некоторое время боялся пошевелиться, чтобы не отпугнуть робкую душу. Осторожно поднял руки, положил Нине на плечи и тут же почувствовал, как на его шее сплелись сухие горячие руки.

— Нинок, Ниночка… — прошептал Кузьмин пересохшими губами.

Она не открывала глаз, будто боялась вблизи увидеть чужое лицо, отыскала прохладными губами его губы и заставила его замолчать. Потом ее рука нашарила на стене выключатель, и в комнате стало темно, лишь снизу тускло светилась шкала радиоприемника и изумрудно мигала индикаторная лампа.

Кузьмин наклонился, легко подхватил на руки показавшуюся невесомой Нину и понес ее по комнате, ласково убаюкивая самыми нежными словами, какие только приходили на ум:

— Пташка ты моя сизокрылая… Кукушонок ты мой… А Нина прятала лицо у него на плече и тихонько всхлипывала.

Лишь несколько минут спустя Кузьмин заметил, что из приемника несутся бравурные звуки духового оркестра и что он машинально ходит по комнате в ритме солдатского марша.

Утром Кузьмин проснулся первым. Пошарив рукой возле кровати, он нащупал спички, сигареты; рука попала в какую-то лужу, и он отдернул мокрые пальцы, затем осторожно вытер их о свесившийся край простыни.

Прикуривая, Кузьмин посмотрел на часы — они показывали половину четвертого. «По-местному, значит, половина восьмого», — быстро сориентировался Кузьмин. Стараясь не шуметь, он встал с кровати и начал натягивать теплое белье на свои крепкие, чуть кривоватые, как у футболиста, ноги. Около унтов натекла лужица растаявшего снега, и колеблющийся свет уличного фонаря матово поблескивал, отражаясь в ней.