В путь-дорогу! Том III

— Во-первыхъ, Иванъ Павловичъ, Мейерберъ не французъ, а во-вторыхъ, у него на одно талантливое мѣсто — десять трескучихъ, бьющихъ только на эффектъ.

— Ну, ужь это, mon cher, вандализмъ, извините меня. Былъ я въ Германіи и въ Дрезденѣ и вездѣ слышалъ всѣхъ вашихъ хваленыхъ Бетховеновъ и Вагнеровъ, и вотъ этого, какъ, бишь, его, вотъ ты играешь, Темира?

— Шумана, — нехотя подсказала дѣвушка.

— Ну да, Шумана и всѣхъ этихъ нѣмецкихъ органистовъ. И чтожь это? все фуги, каноны, контрапункты разные, но страсти нѣтъ ни капли, все это нѣмецкія панихиды.

— Ну-съ, я считаю такой взглядъ совершенно поверхностнымъ, — отрѣзалъ Телепневъ, всталъ и сдѣлалъ общій поклонъ.

Барыня открыла свой ротъ и удивленные глаза. Маневръ Телепнева былъ такъ быстръ, что опять повергъ ее въ крайнее смущеніе…

— Я надѣюсь, — начала она, собравшись съ духомъ;— что вы насъ не забудете.

— Прощайте-съ, — процѣдила сквозь зубы брюнетка.

Дѣвушка поклонилась ему чуть-чуть.

— Bonjour, mon cher, — крикнулъ хозяинъ: — навѣщайте насъ; только ради Бога освободитесь вы отъ вашихъ ужасныхъ взглядовъ.

— Не чувствую надобности, — рѣзко отвѣтилъ Телепневъ и, кивнувъ ему головой, вышелъ.

«Ну, такъ и ожидалъ,» говорилъ Телепневъ, усаживаясь въ сани: «обыкновенные русопеты. Папенька болванъ, гороховый шутъ, маменька размазня какая-то, потомъ старая дѣва съ претензіями и дѣвчонка кукла. Стоило ѣздить!»

Проѣхавши полдороги, онъ сталъ нѣсколько иначе разсуждать. Личность молодой дѣвушки возбуждала интересъ. Видно было, что она не очень удовлетворяется своими родителями и своей тетенькой.

«Три года тому назадъ она возбуждала надежды; но три года много значатъ — или замуштровали, или исковеркали ее, и потомъ каждый день слушаетъ такія пошлости отъ тятеньки. Я, кажется, немножко рѣзковато съ ними обошелся, maman на меня взирала все съ изумленіемъ; да, вѣдь, съ этимъ народомъ нельзя иначе».

Но нѣкоторый внутренній голосъ шепнулъ ему, что онъ велъ себя арогантно, выражаясь по-бурсацки, что въ немъ не было уже прежняго, благовоспитаннаго и мягкаго Телепнева. Это его немножко даже огорчило.

«Очень нужно», проговорилъ онъ, входя въ свою квартиру: «велъ себя какъ слѣдуетъ. Раскаиваюсь въ одномъ, что поѣхалъ въ эту глупѣйшую филистерію».

А въ гостиной, которую только-что оставилъ Телепневъ, о немъ произнесено было кое-что не совсѣмъ для него лестное.

— L’étudiant est impossible! — первая сказала молодая дѣвушка и нетерпѣливо пожала плечами.

— Ахъ, Боже, какой тонъ, — затянула барыня, разводя ладонями. — Jean, какъ это ты могъ привесть такого?

— Ахъ. ma chère, горячится какъ мальчикъ, а впрочемъ, что мнѣ до этого за дѣло, — и съ этими словами Жанъ отправился въ кабинетъ.

— Онъ просто страшенъ, этотъ юноша, — проговорила брюнетка, вставая съ мѣста — какой-то маленькій профессоръ въ курткѣ'. Du reste, il n’est pas bête; только ужасно скученъ.

— Я надѣюсь, что Jean не будетъ его больше звать. Однако какъ жалко, что въ такомъ молодомъ человѣкѣ и вдругъ такая самоувѣренность.

— Я гдѣ-то его видѣла, — сказала точно про себя дѣвушка и, подошедши къ роялю, вскричала: — какой уродъ!..

IV.

Вечеромъ того дня, когда Телепневъ былъ въ филистеріи, русскіе бурсаки все сновали около той квартиры, гдѣ жилъ филистръ Лукусъ. На всѣхъ лицахъ видна была особенная тревожность. Въ послѣднее время бурсаки въ такой степени пропились, что дольше существовать не представлялось никакой возможности.

— Бѣги, — торопливо говорилъ Христіанъ Ивановичъ черноволосому фуксу, только-что пріѣхавшему изъ Россіи: — бѣги и анцигируй туда, знаешь, въ Розовую улицу, чтобъ сейчасъ-же шли къ Лукусу иа квартиру.

На сходкѣ сидѣли угрюмые бурсаки, уже нѣсколько дней ничего не пившіе вслѣдствіе полнаго оскудѣнія финансовъ. Многіе сдѣлались уже филистрами. Жирный еще больше потолстѣлъ, а татуированный совсѣмъ облѣзъ.

— Господа, — началъ Лукусъ, когда вся компанія собралась. — Въ нашемъ положеніи мы должны быть консеквентъ. Нѣмцы до такой степени арогантъ, что мы должны ихъ предупредить. На послѣднемъ конвентѣ, мы послали имъ бумагу, которую они не снесутъ. Неужели же мы допустимъ, чтобы эти кноты сдѣлали намъ какой-нибудь афронтъ или подвергли насъ ферруфу.

— Какъ можно, нѣтъ, — заговорили бурсаки, — этого нельзя допускать!

— Потому я предлагаю, господа, рѣшить: не лучше-ли намъ теперь ауфлезироватъ нашу корпорацію?

— Какъ ауфлезировать? — вскричали два три голоса.

— Да такъ же, господа.

— Послушай, — началъ Мандельштернъ: —это совершенный консеквентъ: не нужно допускать до того, чтобы нѣмцы посадили насъ на ферруфъ; но если мы ауфлезируемъ корпорацію, то что же насъ ожидаетъ? Мы будемъ просто вильдеры, которыхъ припишутъ къ чухнамъ.

— Вы не дали мнѣ договорить, господа, — возразилъ Лукусъ: —нельзя допустить, чтобы кноты нѣмцы приписали насъ къ своимъ корпораціямъ; но у васъ есть другой выходъ: составимте такую бумагу въ шаржиртенъ-конвентъ, гдѣ мы скажемъ, что наша національность и другія причины даютъ намъ право, ауфлезпруя корпорацію, образовать свое общество и не гарантировать команъ.

— Не позволятъ! — крикнулъ татуированный.