В регистратуре

«Все это барские выдумки, — прервал жупника наш сосед, коротыш Каноник. — А мы не желаем, чтобы наши дети господами стали. Не желаем и все. Почет и уважение господам! Мы господство им дарим. Дети мои в школах печь да варить не будут. Хлеб растет не от чернил, а от жижи навозной. И мы живем не тем, что пером водим по бумаге, а тем, что хорошенько поплюем на ладони да врежемся плугом и мотыгой в твердую плоть земную. С чего бы это земле становиться меньше и тесней? Вы сами, господин жупник, каждый раз под новый год читаете, что умерло нас больше, чем родилось. Вам, господа, почет и уважение, но это вам на земле все теснее, Потому вы и выдумываете все новые байки, потому-то вас что ни день все больше!» И не оборви жандарм языкастого Каноника, он три дня честил бы господ. Ответить-то им нечего, молча слушали, лишь переглядывались, усмехались да что-то калякали друг другу на ухо не по-нашему, чего мы, конечно ж, не понимали. Э, коли так, — рубанул отец рукой воздух, — значит, и на то божья воля, а не антихристова, как твердит сосед. Записали Ивицу в школу, пусть идет. Утром его собери. Отнесу учителю бутылку старой сливовицы, индюка, а ты с десяток яиц отложи и круг брынзы. Все розга учительская будет помягче и буквы поподатливей.

Отец закончил. А я долго не мог уснуть. Перед глазами у меня постоянно вертелось: и как сосед наш едет на моей тележке, и как он плюхнулся в грязь, и разговор Каноника с отцом. Школа! Учитель! Индюк… сливовица, розга помягче и — буквы!

На следующий день мы отправились в путь. До школы идти было целый час. Первый раз дорога туда показалась мне далекой и трудной.

Школа находилась в ложбине, возле большака. Раньше в этом доме, подаренном общине, проживал лесничий, останавливались тут на ночлег и помещичьи чиновники, наезжавшие в этот край по делам. Выросли возле школы и еще кое-какие домишки, например мелочная лавка еврея Моезера, корчма Якова Чутурича и тому подобное.

Когда мы подошли к школе, отец взял меня за руку, и мы, скинув шапки уже на ступеньках, слегка подрагивающих под нами, вступили в школьный коридор. За ближайшей дверью слышался шорох и легкий шум, а также громкий мужской голос.

— Вот она, школа! — шепнул мне отец. — Слышишь учителя? А шум? Это школьники.

Отец пригладил волосы, шероховатой рукой два-три раза провел по моей голове, откашлялся и постучал в дверь. Я не понимал еще, зачем надо стучать и что сие означает. Дверь отворилась, в лицо ударило тяжелым запахом, невнятное бормотанье стало громче. Дети напомнили мне пчелиный рой. Они поднялись и странно пропели: «Слава Иисусу». Никогда прежде не видал я столько детей сразу. Меня охватили непонятное нетерпение и лихорадочная веселость, смешанные с удивлением и любопытством. К нам вышел, затворив за собой пчельник (я хотел сказать — класс), высокий, худой, хмурый, чем-то озабоченный человек в длинном потертом сюртуке и с пышными усами, падавшими чуть ли не на грудь. В пчельнике зашуршало и зашелестело громче. Учитель быстро обернулся, крикнул ученикам: «Тише!» — и опять затворил за собой дверь.

— А, так рано! Так рано! Прекрасно, Йожица! Это твой малыш? — Учитель погладил меня по голове и стиснул мне щеки большим и указательным пальцами. Но глядел он не столько на меня, сколько на тугую торбу, которая самоуверенно и даже нагло вздувалась на отцовской спине, в то время как индюк, что тебе индийский брамин, мирно дремал у отца за пазухой.

— Так как же тебя зовут, малыш, ученичок ты мой? — похлопал меня учитель по плечу.

— Ивица, Ивица, господин учитель! — отвечал отец, снимая торбу со спины.

— Пусть он сам назовет свое имя! — заметил учитель, снова окинув взглядом отцовскую торбу и задремавшего индюка. — Пусть он сам скажет, чтобы я услышал его голос…

— Ну, давай же, давай. Говори! — подталкивал меня отец.

И я, уставившись прямо на учителя, произнес:

— Меня зовут Ивица Кичманович!

Тут отец раскрыл свою торбу.

— Это вам, господин учитель, и за буквы, и за розгу, и за чернила, и за перья…

— Надо же! Ай да музыкант Йожица! Будто со свадьбы пришел, — смеялся учитель, широко разевая большой рот с крепкими, белыми зубами и благодушно похлопывая отца по спине.

— Пойдем-ка сюда, Йожица! Этой птице, этому свадебному угощению в школе не место! — И учитель показал нам свою комнату, куда мы вошли с покорным видом.

— Пепушка! — кликнул учитель свою хозяйку. — Освободи-ка торбу почтенного кума.

Из-за стола поднялась маленькая сухонькая женщина с пронзительным взглядом и длинным носом и недоброжелательно подошла к отцу, вытаскивающему из торбы сливовицу, брынзу и масло. Индюк проснулся и стал бить крыльями, вздымая с пола густую пыль…

Я догадался помочь госпоже учительше отнести подношения в кухню. Первым делом она поприветствовала индюка:

— Фи, ну и запашок у тебя!

Затем брынзу:

— Фи, какая сухая.

И масло:

— Фи, а это на что похоже? Хм. Ничего не поделаешь: мужики они мужики и есть!

Открыв бутылку сливовицы, она сделала два-три хороших глотка:

— Ага! Вот это уже кое-что… Так… Так…

После чего обернулась ко мне:

— А тебя как зовут, малыш?

— Ивица… — ответил я.