В регистратуре

Помню, как будто вчера было. Пришли холода. Снегу навалило, разлюли малина! Отец сделал мне санки, и я катался на них с нашего холма — босой, в одной посконной рубашонке. Ноги покраснели, будто пурпур, руки и щеки — посинели. Но что это такое по сравнению с санками и снегом! А дома есть хлеб, овечий сыр, молоко! Мать пекла лепешки, а отец давал нам, детям, вина, чтоб мы не расхворались.

Братья мои были моложе меня, а сестренка еще и говорить не научилась. Зиму они проводили на громадной печи, которая не остывала ни днем, ни ночью. Отец часто разъезжал по свадьбам со своим веселым басом. Однажды, в лютый мороз, мне до смерти захотелось по узкой протопке пробежаться к соседу Канонику. Детей у него было, как в цыганском таборе, и все погодки, — мал мала меньше. Те, что постарше, были ловкие и смелые. «Ну будет потеха!» — развеселился я. Санки за спину — и с одного холма на другой. Взрослые закрестились от удивления, что я прибежал босым. А мальчишки и девчонки вцепились в мои санки: «Кататься, кататься!» Одни схватили сапоги у взрослых, другие же, глядя на меня, сами осмелели и выскочили с голыми ногами на снег. Пятеро или шестеро тут же взгромоздились на санки и покатили вниз, так что ветер свистел в ушах. А я, хозяин санок, всплеснув руками от радости, босым помчался за ними. Летят они, вдруг запнулись о камень под снегом, санки перевернулись, и дети посыпались в глубокий снег, будто орехи. Оглушительный визг, крик, а я смеюсь. Правда, малышня соседова, утонув в снегу, разревелась. Из дома вылетел Каноник. Лицо у него было таким же, как тогда, когда он дрался с моим отцом.

— Это ты во всем виноват, Дармоедово отродье! — зло заорал он и, схватив меня за шиворот, кинул в глубокий сугроб. Я почувствовал себя жалким щенком, которого зашвырнули на дно оврага. Я попробовал двигать руками, будто плыву. Но над головой был толстый пласт снега. «Воздуха! Воздуха!» — нет, кричать я не мог, думаю, я лишь попискивал, хотя и не слышал ни своего голоса, ни чьего-либо другого. Слегка передохнув и отдышавшись, я напряг все свои силы и барахтался в снегу до тех пор, пока не ощутил под ногами что-то твердое. Сильно оттолкнувшись, я рванул вверх и понял, что моя голова над снегом. Я долго дергался из стороны в сторону, наконец с огромными усилиями выбрался из снежной западни. Огляделся вокруг, а Каноник волочит свою мелюзгу, дрожащую от стужи и страха, что они малость вывалялись в снегу. Внизу под горой увидел я свои санки, взвалил их на спину и, весь мокрый, стуча зубами, поплелся на нашу горку. Убрал санки и, мокрый, забился на печь к братьям, не поделившись ни с кем горькими своими невзгодами. Мать, прявшая возле окна, только и заметила: «Ах ты, проказник, где это ты так выкупался в снегу. Вымок как мышь». Тут и братья прижали к моим мокрым, замерзшим, посиневшим рукам и лицу свои теплые ручонки, гладили мои мокрые волосы. А у меня в голове билась одна мысль: «До чего же жесток этот наш Каноник! Швырнул меня в снег да и бросил, своих-то замарах небось вытащил! А что, если бы не выбрался я из сугроба и замерз в снегу?.. И еще обозвал: «Отродье Дармоедово!» Как мог он помириться с моим отцом? Но я молчал и никому ни о чем не говорил.

Поздно ночью вернулся со свадьбы отец и всех нас разбудил. Он принес мяса и пирогов, и мы весело и всласть попировали. Я, наверное, с особым удовольствием поглощал вкусное свадебное угощение, и все равно из головы у меня не шел жестокий наш сосед, коротыш Каноник… Дня через три или четыре я заболел. Горло сдавило, грудь жгло, голова разламывалась, в глазах рябило — красные, синие и зеленые искры вспыхивали и гасли. Помню, что мать тяжело вздыхала и вытирала слезы, братья часто произносили мое имя, а младшенькая сестренка лепетала: «Ивица, бедный бгатик…» Отец, помню, совсем потемнел; из аптеки — до нее было день ходу — он принес какую-то мазь и лепешки и выкинул их в окно… «Такой ерундой отравить только!»

Потом приковыляла деревенская знахарка и ощупала меня всего. Велела дохнуть ей прямо в острый нос. Какие-то пахучие травы, что она принесла, варились, парились, перемешивались. Затем меня искупали, а бабка меня чем-то мазала, натирала и мяла, так что все кости болели… Наконец, помню, я встал с постели, но ходить еще не мог… Но минуло и это, и когда первый раз я вышел во двор, цвели фруктовые деревья, холмы зеленели, из леса веял душистый ветерок. Братья притащили уйму белых примул, а самую большую охапку сунула мне в руки сестренка, пропищав:

— Сгава боу и богогодице, бгатик Ивица живой!

И все ж и тогда дня не проходило, чтоб не вспомнил я нашего соседа Каноника.