В регистратуре

— Что вы там разбрюзжались, рухлядь вы филистерская? Вербецисты[3]. Вам давно уже здесь не место. В нормальном законодействующем учреждении вас надо было бы сжечь, как жгут трухлявые деревья, не приносящие плодов! — орал маленький горбатый щеголь, позавчера присланный в регистратуру секретарем суда.

— Scándalon! Scándalon![4] Неслыханная наглость! — шамкали беззубыми ртами старики, сдерживая любую лавину страсти и с застарелой злобой меряя взглядом горбатого щеголя.

— Вот подлинный образ и подобие своего времени! Если б не твое уродство и наглость да еще вкупе с глупостью, никто бы и не узнал, что ты пребываешь в этом старом и почтенном учреждении!

— Ну, хватит, старые и новые времена! У одних нет того, чего другим недостает. Хватит! Тихо! — уже спокойнее повторил Регистр, как бы подчеркивая свою объективность. — Ко мне обратился, — с учтивой сдержанностью продолжал Регистр, — и попросил его выслушать один человек. Он и собрат наш, и нет. И принадлежит к нам и не принадлежит. Во всяком случае он человек достойный хотя бы по родителю своему. Многие из нас его и не замечали. Когда ж мы его встречали и узнавали, то полагали, будто он глух и нем. Слова от него никто не слыхал. Он не вербецист, не унгерист[5], не… как там эти ваши химеры, что вечно у вас на, языке, особенно у молодых…

— А ну, послушаем! Что это старина Регистр сегодня крутит и изворачивается, будто только вышел с заседания берлинских дипломатов, — перешептывались молодые.

— Да, — глубоко вздохнул Регистр, — просит выслушать его человек в черном одеянии, крепко-накрепко запертый в столе нашего господина регистратора, коему от имени всех присутствующих возгласим славу!

— Слава! Слава! Ура! Ура! — разнеслось по архиву.

— Истинно так! Кричим во весь голос. Он нас, правда, честь по чести выстроил по ранжиру, да так стиснул толстой веревкой, что чуть ребра не сломал. И все же тут лучше, чем в суде у секретаря. Тот нас по всему столу разбрасывал. Конечно, полная свобода, но очень уж надоели пыль, мухи, какие-то непонятные жучки, что лезут из стен. Однако хуже всего пришлось нашему брату, когда по ночам к нам повадился некий изощренный, учтивый, хитрющий ворюга — как это бормотал секретарь — мышь… мышь! Он, ворюга этот, для начала с нами игру затевал, ну прямо-таки друг сердечный, а уж пищит, мамочки мои, будто скрипка какого-нибудь Паганини. Но в конце концов — бррр! Тошно становится, как вспомнишь: мышь… мышь! Такая изысканность и — людоед?! Мамочка моя, изысканными-то своими белоснежными зубками он в ребра нам вонзается, в руки, в ноги, в голову! И пилит, и гложет — просто ужас. Кому-то из наших — кажется, он появится среди нас — сей варвар выел даже мозг. Секретарь как придет, первым делом обычно зажигает какой-то длинный и тонкий жгут, а пепел стряхивает в осевшую на нас пыль. А тут сигара вдруг выпала у него изо рта, и он чуть слышно выругался и забурчал:

— Ах ты, разбойник! Гм, гм! Что здесь могло произойти?

Секретарь долго думал, перебирая дело, потом позвонил, вошел писарь.

— Видите дырку в протоколе?

— Мышь! — подобострастно разинул пасть писарь.

— Ну не тигр же, — усмехнулся секретарь. — Вставьте-ка перед ней: «Неверно, отрицаю». Так и вставили новые мозги заместо тех, что сожрал кровопивец. Эх, если б и людям нашли способ возмещать недостаток мозгов столь легко, как делает это наш секретарь суда, вот это было бы изобретение! — на одном дыхании закончил свой рассказ надутый толстячок, тут же вновь грянуло «ура» и «слава», и подбородок у толстячка долго еще трясся и подрагивал.

Регистр довольно прищелкнул языком.