В ролях (сборник)

Если в Выезжем Логе уже не мазали ворота дегтем, виною был, всего вероятнее, дефицит дегтя. Во всем же остальном правила сельской морали соблюдались неукоснительно, и, случись вышеупомянутое происшествие летом любого другого года, Любочка могла бы навсегда забыть о своем добром имени. Но в тот момент дела киношные настолько завладели аборигенами, что следить за моралью им было недосуг. И стар и млад чуть не до рассвета слонялись вокруг дома Высоцкого, дабы лишний раз, ну хоть краем глаза… Несли в узелках нехитрые свои подношения, подбирались поближе по кустам, что твои партизаны. Словом, им было вовсе не до Любочкиного морального облика. К тому же Петр Василич был сам себе не враг: шума поднимать не стал, даже от дома постояльцам не отказал. Уж как там было в доме — другой вопрос: на ночь Любочку запирали на ключ, на стол ставя стакан воды, под стол — ржавое ведро без ручки, Галина Алексеевна стала тише воды ниже травы, она теперь даже говорила полушепотом; поездки в Красноярск были до поры забыты, а сам Петр Василич, кажется, находился во всех комнатах сразу, и стоило кому-нибудь из московских гостей подойти к Любочке ближе чем на два метра, как за спиною шаркали шаги и слышалось хриплое покашливание с ноткою угрозы. Но настоящая буря, при других обстоятельствах вполне способная попереломать молоденького осветителя, не состоялась.

Долго ли, коротко ли, пропело красное лето и зима покатила в глаза, засим покатила и московская съемочная группа — домой, к цивилизации. Покатила, вместо киношного шума и суетни оставив местным зимнюю сибирскую скуку. Все как один мальчики в Выезжем Логе взялись за семиструнки и теперь денно и нощно пощипывали их, заглядывая в самоучитель; девочки же крутили высокие хвосты на затылке, тайком таскали из шкатулок массивные материнские серьги, повязывали косынки на манер Нюрки-Пырьевой и старались (не слишком при этом преуспевая) говорить низким грудным голосом. На пике мужской моды оказались вдруг серые в полоску свитера и красные футболки, а женщины стали без прошлого небрежения носить обыкновенные резиновые сапоги. Аборигены судили да рядили, и всех громче слышно было, конечно, бабку Дарью — сарафанное радио.

К слову вспомнилась и Любочка.

— Лопни мои глаза, коли сбрехну! — божилась бабка Дарья и крестилась одышливо. А потом рассказывала, всякий раз подбавляя подробностей, точно маслица в кашу, как тащил Любочку молодой — пьяненькую и покорную, — в сенной сарай, да как Алексеевна, бесстыжие глаза ее, им свечку держала, да как гонял наутро Алексеевну Петр Василич по двору дрыном. Про дрын она, положим, привирала, зато в остальном… Только бабке Дарье не больно-то верили на селе. А чуть погодя Никифоровна, учетчица, делая шестимесячную завивку, по секрету рассказала Верочке-парикмахерше, что на самом деле бабка Дарья все напутала, карга старая, — ведь это Любочка застала мамашу с молодым ассистентом, поплакала да отцу шепнула, и уж наутро, действительно, Петр Василич гонял Галину Алексеевну по двору, только не дрыном вовсе, а метлой, у них завсегда у крыльца метелка стоит, потому как Галина Алексеевна, хоть и гулящая, а на селе первая хозяйка. Поэтому, кстати, Петр Василич пошумел-пошумел, да и простил жену. Где такую хозяйку сыщешь? Ну и привык, не без того. А девочку несовершеннолетнюю в такие дела путать — это бабка Дарья уж хватила, быть того не может.

Через пару деньков в парикмахерскую (и тоже на шестимесячную завивку) зашла Алевтина-продавщица, и Верочка, а следом и весь Выезжий Лог узнали наконец настоящую правду: все-то переврала бабка Дарья, не Петр Василич Галину Алексеевну застукал, а она его. Потому что не просто так Петр Василич в Красноярск повадился — у него там полюбовница беременная, двадцатипятилетняя, в аптеке работает. Натуральная блондинка с во-от такими огромными голубыми глазами. А Галины Алексеевны школьная подруга (Галина-то Алексеевна в школе в Красноярске училась, будто не знали) встретила Петра Василича на улице с молодухой этой брюхатой под руку, да и отбила жене телеграмму. Вот приехал он поутру из Красноярска, тут его Галина Алексеевна и встретила, тепленького. Мокрым полотенцем отходила по щекам (молодец баба!), да три недели не разговаривала, так что Петр Василич аж в ногах у ней валялся и прощения просил. И молодуху красноярскую бросил. Куда ей, молодухе, до Галины-то Алексеевны, Алексеевна на селе — первая хозяйка, все знают. Ну, Галина Алексеевна, конечно, отомстила мужу — не по злобе и не по блядству, а так, чтобы неповадно было. Но не с ассистентом, а с самим художником по свету (ничего себе мужчина, видный, положительный, плохо только — женатый). А Василичу так и надо. Тоже молодец, хрен старый. Помирать уж пора, а он, гляди-тко, дитеночка на стороне заделал!