В русском лесу

Вот и сейчас, по весне, захворав ноющим беспокойством, от которого даже во сне не было Хаму спасу, побежал он к лисице Лизавете — посоветоваться, как избыть ему тоску. Однако за те полторы недели, пока Хам не был в гостях у Лизаветы, у нее в норе появились щенки-ублюдки — от Хама, и она не только не впустила его в нору, она даже, переполненная материнскими заботами и временным отвращением к мужу, сыздали разговаривать с ним не пожелала. Хам убрался восвояси, оставшись наедине с тоской и предчувствием чего-то страшного, нехорошего, что должно случиться с ним самим или его хозяином.

Хам сидел на яру, смотрел, как внизу под ним бурлила разлившаяся Нюролька, и, сам не желая того, выл протяжно по-волчьи в голос. «Оу-оу», — надрывалась от тоски душа Хама. «Оу-оу!» — разносилось по окрестью. Заскрипела дверь, шаги послышались, Хам оглянулся, — на крыльце появился Петка, без шапки, гологоловый, в одной потно-черной рубахе, в кожаных обутках-ичигах, надетых наскоро на босу ногу. В руках — ружье.

— Эй, Хам! — хриплым от старости, а также и от перепоя голосом закричал со ступеньки крыльца по-остяцки Петка. — Эй, подлый Хам, перестань выть по-волчьи, не то накликаешь беду.

Хам превосходно знал язык остяков-охотников, он разобрал, что приказал ему хозяин, но выть не перестал. Он не мог перестать выть: беспокойство в его душе достигло высшего предела. Он выл: «Оу-оу!» Рядом, внизу, рыча и бурля, пенясь и пучась, неслась весенняя Нюролька. Вода тащила на своей поверхности мусор, ветки лесин, целые дерева, доски, крыши домов — ничем не брезговала река, все подхватывала и несла, уносила вниз по течению, в Обь.

Петка перестал вдруг ругаться на воющего Хама; краем глаза Хам увидел, он целится в него из ружья. Хам, не медля ни секунды, отпрыгнул в сторону.

В следующее мгновение Хаму показалось, что Петка, несмотря на то, что Хам отпрыгнул в сторону, угодил в его бок пулей, и мир, жильцом которого он являлся, стал уплывать из-под ног. Почва зыбилась под ногами, яр, на котором стоял Хам, повалился на сторону, будто его кто опрокинул. Хам сделал неимоверное усилие всем телом, чтобы не оказаться в кипящей реке вместе с ускользающей из-под ног почвой.

Хам стоял на высоте, еще не понимая, что произошло с ним, а на яру, там, где стояла избушка его хозяина с окошком и крыльцом, трубой в крыше и сенцами, зияла глубокая рытвина. Была избушка — не стало, она словно провалилась сквозь землю. Нюролька-река давно тянулась к избушке Петки — дотянулась, пробил час: река поглотила часть берега, подмыв его снизу, опрокинула в воду избушку и потащила ее вниз по течению. Бревна несло, щепки, мусор, доски, крышу, топчан, на котором спал Петка, стол, на котором он бражничал, чурбак, на котором он сидел за столом — все его добро уносило вниз по течению река. И добро уносило, и самого Петку, старика, вон он кружится посреди реки в водовороте, седая косматая голова торчит из воды; вопит во всю силу легких хозяин: спасите, спасите! Дело затевалось нешуточное, хозяин мог погибнуть, — что станется с Хамом без хозяина?.. Хам не медлил ни секунды. То, что Петка минуту назад целился из ружья в Хама, что он хотел спьяна всадить ему в бок пулю, позабыто. Не думал Хам ни о каких других обидах в прошлом, испытанных им по причине Петкиной жестокости или невнимания, он видел, хозяин гибнет, а это означает одно — надо спасать его.

Хам прыгнул в бурлящую Нюрольку с яра и поплыл наперерез течения — спасать Петку.

Велико было горе Петки. Он сидел на яру близ того места, где некогда стоял его домик, и, подогнув под себя ноги, раскачивался из стороны в сторону и причитал, жалуясь на свою судьбу. «О, Нюролька, великая река, река-кормилица, — жаловался Петка. — От тебя я знал только одно добро, и в детстве, и в мужестве ты меня только ублажала — кормила меня. Но зачем, река, под старость лет ты отняла у меня все: и избушку, где я спасался от холода, и стол, и топчан, и чурбак — все отняла и унесла? О, река, ты разгневалась, ты хочешь погубить меня. Даже ружье, мое промысловое ружье, без которого мне не ступить по тайге ни шагу, ты у меня отняла и упрятала на дно, зарыв в тину. О, река Нюролька, зачем ты такое со мной сотворила? Чем я прогневил тебя, река?..»

Хам лежал на земле, свернувшись клубком, слушал жалобу Петки, навострив уши, и ворчал про себя: «Дурак! Я выл по-волчьи, мое сердце предчувствовало беду, а ты не обратил на это внимания. Теперь вот расхлебывай!..»