В русском лесу

— Как вас звать, повторите, пожалуйста, — не отвечая на вопросы дежурной, сказал я, глядя в лицо женщины.

— Да что вы на меня так смотрите? — смутилась женщина и повторила: — Августа меня зовут, попросту Гутя. Я здешняя, всю жизнь тут проживаю.

— Гутя, — растерянно сказал я. — Августа Ильинична... Помню... Как же...

— Кто же вы такой будете? — певуче поинтересовалась Гутя. — Неужель вы здешний будете?

— Здешний, берикульский, — сказал я и назвался. Но я назвался не как она, по имени-отчеству, а тем уменьшительно-ласковым, как меня звали в юности, именем, то есть Ваней, после чего уж и фамилию прибавил, чтобы не спутала она меня с каким-нибудь другим Иваном, которых на русской земле пруд пруди.

— Это вы? — Лицо Гути покрылось румянцем молодого смущения и растерянности. — Как же так?.. Вы тот Ваня?.. Письма мне писали... Я их храню, ваши письма. Боже мой, как же это?.. И вы меня помните?

— Помню.

— И что письма мне писали, помните?

— Помню, все помню.

— И что любимой меня называли, помните?

— И это помню.

— Как же это? — Гутя растерянно стала поправлять прическу, повязалась платком, который лежал на ее плечах. Она была смущена и растеряна. Она встала с табуретки, руки ее, руки немало поработавшей на своем веку русской бабы, неловко повисли вдоль тела. И я тоже, как и Августа Ильинична, чувствовал себя и смущенным, и растерянным. Мне хотелось уйти, остаться одному. Мне было грустно, неловко, тяжело. Увы, на протяжении тридцати с лишним лет образ Гути, девочки из моей ранней юности, кареглазой, с черной на лбу челкой, жил во мне. И я, бывает, во сне снова люблю ее, то есть чувствую в душе то сладостно-щемящее, нежное чувство, то мучительное, то остро радостное, что зовется, как я понимаю, любовью.

— Как же это, — растерянно повторяет Августа Ильинична. — Я и не знала... Мама говорит: вы больше недели здесь проживете... Ездила я...

Она опустилась на табуретку; я присел рядом. Надо было, я чувствовал, о чем-то поговорить с ней, но слова с языка не срывались.

Я встал. Я сказал, что мне очень некогда, по делам надо, встретимся, если она не будет против, вечером и поговорим.

— Встретимся... поговорим, — повторила она вслед за мной, все еще не освободившись от волнения.

Я уходил; Гутя вышла вслед за мной из профилактория. Она сказала мне вслед:

— Я ужин приготовлю... Ваня. Вы уж ни у кого не ужинайте, пожалуйста. Домой схожу, приготовлю...

— Хорошо, — оглянувшись, кивнул я в знак согласия. — Приду — поужинаем вместе.

2

Я сидел в одиночестве на горе Сиенитной, в высоте, — в тот день я ни в ком не нуждался. Мне крайне нужно было побыть одному. Я припоминал все, что было связано с образом Гути.

Я помнил день и даже час, когда я впервые почувствовал в душе любовь...

Мне не раз приходилось слышать: детская любовь, детские чувства. Мне кажется, это фальшивые слова. Нет у любви возраста, как нет резкой границы между детством, отрочеством, юностью и возмужанием. Есть физическое состояние тела, состояние духа, и оно действительно разное в различный период возраста. Но возраст души не поддается разграничениям, и человек не может любить по-детски или по-взрослому, он всегда любит, если, конечно, любит! — цельно, всем своим существом, сильно, больно и радостно, в каком бы возрасте он ни находился. Я отчетливо сознаю, войдя в «предел возраста», что я любил по-настоящему...

Произошло это со мной неожиданно, как, бывает, неожиданно прорезает облачную дождливую муть острый луч солнца, озаряя окрест — и степь, и горы, и далекую даль. Помню, я возвращался из школы, каменистая дорога под ногами, справа нависшие над дорогой скалы, слева гремящая среди камней река. Я шел один, неся в сумке книжки, и она шла встречно одна. Мы сближались. Она шла в школу, я возвращался домой. Когда до нее оставалось шагов пятнадцать, я различил и лицо ее, и челку, и белозубую улыбку. Ясно, она шла и улыбалась своим мыслям, ясно, улыбка была не для меня, но дело совсем не в том, чему она улыбалась, пусть бы она шла без улыбки, все равно произошло бы то же самое: я почувствовал при виде Гути то, чего никогда, кажется, еще не чувствовал, словно это был не я, а кто-то другой в моем облике — счастливый и несчастный одновременно, смелый и робкий, и взрослый, и ребенок. Чувство это поселилось во мне сразу и надолго. Я влюбился, сам еще того не понимая, влюбился сразу, даже не зная, кто она, в каком учится классе, как ее зовут.

Мы поравнялись — и я уже любил. Я застыдился и опустил голову. Мы разминулись, и, кажется, я этому обрадовался, я ускорил шаг, я закричал, я запел, чтобы прогнать это непонятно откуда взявшееся чувство, но оно не уходило, и, наверно, оно переменило меня даже внешне, потому что мать, встретив меня, внимательно и долго глядела мне в лицо, а потом спросила: что же такое со мною стряслось? — я ничего не ответил...