В русском лесу

А там, вдали, Осиновая гора, крутая, круглая, по ней извивается тропка, по этой тропке я тогда убегал из дому, получив две увесистых затрещины от шахтера дяди Андрея. Я убегал в город, где надеялся поступить на завод и зажить самостоятельной жизнью.

«Неправильно я тогда сделал, — думаю я спустя много лет. — Не надо было мне убегать от матери из дома».

Но тогда, убегая в город, я не думал о матери. Меня терзала обида. Я уходил от позора. О том, как мое письмо, врученное в руки Гути, попало к Свизеву, я не думал. Если бы Гутя сама передала ему письмо, чтобы вместе со всеми посмеяться надо мной, я все равно не перестал бы ее любить. То, что происходило со мной, жило помимо моей воли и сознания, оно было ничему не подвластно. Я взобрался, покидая дом, на Осиновую гору — мысли мои были с Гутей.

Шел размокший от весенних вод дорогой, степью — она шла со мной.

Ехал на грузовике, сидя на ворохе угля, — опять она рядом, Гутя.

И в темном тамбуре вагона, куда нырнул я на станции, чтобы добраться до города, она снова со мной, всю ночь мы ехали вместе...

Спустился с горы Сиенитной я напротив пожарки, У входа в пожарку, как всегда, сидел Дорофеич. Выставив деревяшку, он сидел смирно так и поглядывал по сторонам. Я подошел к нему, поздоровался, присел с ним на лавочку, и мы заговорили о разном: об осени, о журавлях и гусях... Потом осторожно, как бы между прочим, я поинтересовался Августой Ильиничной...

— Обнаковенная она, — охотно ответил Дорофеич. — Баба как баба, хорошая. Только не пофартило ей с мужьями: один бросил, другой помер.

— Одна живет?

— С матерью. Дети, трое у нее, выросли, разъехались... — Дорофеич помолчал и поинтересовался: — А ты с какой стороны ею интересуешься? Ежли насчет женитьбы, то в самую точку. Сойдемся мы с ней для разговору, она всякий раз спрашивает: нет ли на примете, Дорофеич, какого ни на есть ничейного мужичонки?

— Нет, я не собираюсь жениться, — сказал я. — Давно женат. Внуки растут...

— А зачем спрашиваешь?

— Учились мы с ней вместе, — сказал я; помолчал и добавил, соврав: — За одной партой сидели...

— Понятно, — сочувственно закивал головой Дорофеич. — Бывает. Учатся, бывает, люди вместе али служат, а потом встретятся... Вот я... — И Дорофеич принялся за рассказ о том, как он года два тому по делам пожарным в район ездил, встретил своего полковника, старого-престарого, в отставке...

Выслушав Дорофеича, я тоже, как и он мне, покивал головой, сказал так же:

— Бывает! — и попрощался.

Я отправился в профилакторий.

Профилакторий был пуст. Августа Ильинична куда-то отлучилась, закрыв входную дверь на деревянную затычку. И я догадался: она, как мы условились, пошла домой, чтобы приготовить угощение для совместного ужина.

Я собирал свои вещицы, думал: «Хорошо, что она отлучилась, без нее уйду...»

«Я не сдержу слова, — думал я, — я обижу ее, но пусть она меня простит. Иначе я не могу...»

Часа через два я был уже в высоте, на Осиновой горе. Провожали меня Ирасим и Евдоким. Они ехали на подводе, где лежал мой чемодан, а я приотстал, стоя на вершине. Сияло голубое приволье, ближние леса рисовались по-осеннему четко. Внизу между двух склонов виднелись домишки Берикуля — рудника моей далекой юности.

Солнце склонялось к краю земли. Я уезжал под вечер, надеясь еще засветло добраться до Воскресенки, а там сесть на попутную машину...

На душе у меня было как-то тоскливо. Я ощущал потерю. Я понимал, что это от неожиданной встречи с Гутей. Уж лучше бы мне с ней не встречаться. Пусть бы уж всегда жил в душе образ юной Гути!

«А может, это пройдет у меня, — думал я. — Позабуду я эту женщину, что мне в ней, а Гутя останется, светлая юность со мной останется».

«Хорошо, если бы так вышло!..»

«Так и будет! — уверенно думал я, вышагивая вслед за подводой. — Нельзя мне без юности, не смогу я дальше жить без юности...»