В саду чудовищ. Любовь и террор в гитлеровском Берлине

На следующий день Фиппс, вспоминая о дне открытых дверей в поместье Геринга, писал в дневнике: «Все это было так странно, что порой создавалось впечатление нереальности происходящего». Однако этот эпизод помог послу сделать одно ценное, хотя и тревожное заключение о природе нацистского режима. «Главное впечатление – довольно жалкая наивность генерала Геринга, демонстрировавшего свои игрушки как большой, толстый, избалованный ребенок: свои первобытные леса, своих бизонов и птиц, свой охотничий домик, озеро, пляж, свою “личную секретаршу”-блондинку, мавзолей жены, лебедей, камни из песчаника. ‹…› А потом я вспомнил, что у него есть и другие игрушки, не столь невинные, зато летающие, и что однажды он может отправить их в смертоносный полет, руководствуясь такими же детскими капризами и с таким же детским восторгом».

Глава 43 Пигмей говорит!

Теперь, на каком бы мероприятии ни присутствовали Марта и ее отец, они постоянно обращали внимание на слухи и спекуляции о том, что крах гитлеровского режима, видимо, неминуем и наступит уже скоро. С каждым новым жарким днем того июня эти слухи обрастали новыми подробностями. Посетители баров и кафе предавались весьма опасному занятию – составляли и обсуждали списки кандидатов на посты в новом правительстве. В списках часто фигурировали два бывших канцлера – генерал Курт фон Шлейхер и Генрих Брюнинг[769]. Некоторые утверждали, что канцлером останется Гитлер, но его будет контролировать новый, более сильный кабинет, причем Шлейхер станет вице-канцлером, Брюнинг – министром иностранных дел, а капитан Рём – министром обороны. За месяц до первой годовщины прибытия в Берлин в качестве посла, 16 июня 1934 г., Додд писал госсекретарю Халлу: «Везде, где я бываю, люди говорят о сопротивлении, о возможности восстаний в крупных городах»[770].

А потом случилось нечто такое, что до лета того года показалось бы невозможным, учитывая серьезные последствия, грозившие потенциальным противникам режима во время правления Гитлера.

17 июня, в воскресенье, вице-канцлер Папен должен был выступить с речью в Марбургском университете. Марбург расположен к юго-западу от Берлина, недалеко от столицы, до него уже тогда можно было быстро добраться по железной дороге. Текст выступления Папен получил уже в поезде. Проволочка была следствием молчаливого сговора между его спичрайтером Эдгаром Юнгом и секретарем Фрицем Гюнтером фон Чиршки-унд-Бёгендорфом. Юнг, один из лидеров консерваторов, стал настолько убежденным противником нацистской партии, что даже некоторое время подумывал о том, не убить ли Гитлера самому. До сих пор он старался писать речи для Папена так, чтобы не выдать свои антинацистские взгляды, но теперь решил, что разгорающийся в верхах конфликт дает ему уникальный шанс. Юнг рассудил: если сам Папен открыто выскажется против режима, это может побудить президента Гинденбурга и армию вышвырнуть нацистов из органов власти, раздавить штурмовиков и восстановить порядок в стране. Юнг с Чиршки тщательно готовили текст речи, но намеренно до последнего момента не показывали его Папену, чтобы у того не осталось иного выбора, кроме как прочесть речь с трибуны. «На подготовку речи ушло несколько месяцев, – говорил позже Чиршки. – Нужно было дождаться подходящего момента, а дождавшись его – действовать максимально осторожно»[771].

Теперь, сидя в поезде, Папен читал текст, который видел впервые. Чиршки заметил, что на его лице промелькнуло выражение испуга. Однако Папен, человек отнюдь не героического склада, решил, что все-таки можно прочесть текст публично и уцелеть. Это свидетельствовало об изменении общественных настроений в Германии, а именно распространенной убежденности многих в том, что вскоре страну ждут радикальные перемены. Впрочем, выбора все равно не было. «В сущности, мы вынудили его зачитать этот текст», – указывал Чиршки. Текст уже разослали иностранным корреспондентам, и, если бы даже Папен в последнюю минуту заартачился, он все равно был бы предан огласке. Как оказалось, кое-какая информация о содержании речи уже просочилась в некоторые круги: когда Папен прибыл в зал, где ему предстояло выступать, собравшиеся возбужденно переговаривались, гадая, чтó скажет оратор. Его тревога, естественно, усилилась, когда он заметил, что некоторые места в зале занимают мужчины в коричневых рубашках и нарукавных повязках со свастикой.

Папен прошел к трибуне.

– Мне говорят, – начал он, – что мое участие в прусских событиях, а также в формировании действующего правительства оказало столь значительное влияние на развитие событий в Германии, что я просто обязан рассмотреть их более критически, чем большинство людей[772].

Далее он высказал несколько критических замечаний, которые любому другому человеку, занимавшему не столь высокое положение, гарантировали бы принудительную прогулку к виселице.