В семнадцать мальчишеских лет

С ним-то и организовал встречу Горбачеву Григорий Белоусов. Сошлись вечером в лесу, за станцией. Припасенными заранее лопатами разбросали волглую землю, извлекли заботливо смазанные и запеленатые в рогожу трехлинейки. В ту же ночь доставили драгоценную ношу партизанам. Волошин остался в отряде, а Горбачев утром дал знать Белоусову, что оружие перенесено в отряд.

Много сведений стекалось к скромному пекарю станционной столовой. Наверное, добрые вести помогали ему работать весело и ухватисто. Любил он острое словцо, шутку. Никто из работниц не слышал от него обидного слова, и все относились к нему благодушно. А он то булку сунет многодетной матери, то мучки сыпнет.

В столовой получали хлеб белочехи из охранной роты на станции. Солдаты приезжали разные, видимо, за хлебом посылали тех, кто был в наряде. Григорий попробовал разговориться с рыжеусым улыбчивым солдатом. Работницы стаскивали свежие булки в пароконную повозку. Солдат присел на деревянном крыльце. Пристроив между колен карабин, извлек папиросу, закурил. Вышедшему Григорию в лицо ударил аромат необычного табака. Белоусов для вида потянул носом, с завистью проговорил:

— Душистые…

Солдат метнул на него усмешливый взгляд, молча протянул пачку:

— Курни, Иван.

— О-о! — изумился Белоусов. — Да ты, оказывается, по-нашенскому петришь.

— Пет-ришш? — уставился на него солдат. — Как это?

— Разумеешь, стало быть, — объяснил Белоусов, — только меня не Иваном, а Григорием кличут.

— О, я понимай, мой плен долго был, — заулыбался солдат.

В белозубой его улыбке было столько приветливости, что Григорий не удержался, спросил:

— Тоскуешь, поди, по своим-то, а?

— От-чень!

Григорий вдруг осмелел, сердито спросил:

— А какого лешего ты здесь торчишь? Мотал бы себе на все четыре стороны!

— Моталь? Нет, не моталь, — забормотал солдат, — офицерин приказ есть, пет-ришш?

— Мы-то петри-ишш, а вот вы дождетесь, когда вам всем под зад коленкой поддадут, — рассердился Григорий, — вместе с вашим офицерин.

— Карашо, — неожиданно сказал солдат. — Домой быстро будем.

— Ну-ну, давай жми, может, успеешь, — посоветовал Белоусов.

— Успеешь, успеешь, — закивал в ответ солдат и поднялся: пора было ехать.

С замиранием сердца ждал Белоусов, чем закончится его разговор с солдатом. «Черт меня дернул, — ругал он себя, — надо было связываться с рыжим…» Сообщить Теплоухову о своем разговоре побоялся. Хоть и вежлив, учтив Иван Васильевич, но при случае так отбреет, что запомнишь на всю жизнь. Да, вроде промазал, а еще член подпольного горкома партии.

Тянулись в работе дни, никто не тревожил Белоусова. Вскоре поступила весточка — надо встретить приезжего, везет литературу. Григорий вызвал Горбачева:

— Вот что, брат, ты — деповский, тебе сподручнее торчать на станции. Встретишь товарища, только надень что погрязней, в мазуте чтоб.

Смеркалось. На перроне обычная суета, какая бывает в недальнем от фронта городе с крупным железнодорожным узлом. Холодный ветер раскачивал деревья, желтые и оранжевые листья с легким шуршанием скользили мимо Василия Горбачева. Он стоял неподалеку от станционных часов и ждал поезда.

Громко зазвенел колокол. Отпыхиваясь после дальней дороги, слабосильный паровозишко пустил пары, замер у вокзала. Из переполненных вагонов вывалились разморенные пассажиры, военные с чемоданами и вещмешками, штатские почище и поосанистее, мешочники, которые крепко сжимали корявыми руками набитые «сидоры».

В демисезонном поношенном пальто, в поношенной же, но чистой фуражке военного покроя подошел к часам мужчина. Вынул белый платок, отер испарину на лбу. Обращаясь к Василию, вежливо осведомился:

— Не скажете, который час?

— Часы перед вами, — сдержанно сообщил Горбачев, вглядываясь в мужчину: тот ли, которого ждет?

— Высоко повесили! — оживленно проговорил мужчина и тише: — Иди вперед да побыстрее.

Взглянув на часы, Василий огляделся и свернул в переулок. Мужчина следовал за ним в отдалении. Горбачев вывел незнакомца к свежим стогам сена, сметанным позади огородов. Мужчина передал пачку газет и прокламаций, обернутых крепкой холщовой тряпицей.

— Читайте на здоровье, самые свежие, — сказал он, подавая Василию сверток, и в первый раз широко улыбнулся.

И этой улыбкой словно стер с лица озабоченность. Разгладились у рта морщинки, только в уголках глаз они собрались в густые пучки. Мужчина помедлил, пока Василий прибрал газеты, подал свернутый в трубочку чистый лист бумаги.

— Передашь Ивану.

— А это еще зачем? — удивился Василий. — Пустой-то лист. — И тут же прикусил язык: он нарушил первую заповедь подпольщиков — никогда ни о чем не расспрашивать, если тебе не считают нужным сообщить. Мужчина заметил его смущение, пожалел:

— Ничего, братишка, пройдет. Будь счастлив!

Дни осенние

Осенью училище не открыли, и вынужденная праздность стала тяготить Виктора. Он работал с матерью на огороде, помогал заготовлять на зиму дрова, но, как только убрали и ссыпали в подполье картошку, оказалось, что Виктор вроде бы не у дел. Осторожно завел с отцом разговор о работе. Тот искоса взглянул на сына, спросил:

— В какой цех думаешь?