В сердце Антарктики

После путешествия к полюсу сохранилось живое воспоминание о терзавшем нас ощущении неистового голода. За период от 15 ноября 1908 года до 23 февраля 1909 года мы только один раз по-настоящему поели – это было на Рождество. Но даже тогда ощущение сытости длилось недолго. Через час или два мы были так же голодны, как раньше. Дневной рацион был бы мал даже для городского рабочего в умеренном климате, а тем более для нас, занятых напряженным физическим трудом при очень низкой температуре. Мы с нетерпением предвкушали каждую трапезу, но когда, наконец, наступало время еды, пища, казалось, исчезала, ни на йоту не утоляя нашего голода. Приготовление ужина после десятичасового перехода обычно отнимало у нас много времени. Нужно было снять поклажу с саней и разбить лагерь. После этого наполняли снегом котелок и разжигали примус. Нелегко было это сделать нашими обмороженными пальцами. Все, что входило в состав нашей тощей похлебки, включая оставшийся от лошадей маис, клалось во внутренний котелок, а в наружном заваривался чай. Для заварки чай мы всегда насыпали в маленькую жестянку с пробитыми в ней дырками, которую сразу же вынимали, как только закипала вода. Обычно в ожидании еды мы сидели вокруг походной кухни.

Наконец, похлебка была готова и разливалась в кружки очередным поваром. Получив скудную порцию сухарей, мы приступали к еде. Горячая пища исчезала в две минуты, и мы начинали осторожно обгрызать края сухарей, стараясь сохранить их как можно дольше. Маршалл иногда на минутку ставил свою кружку с похлебкой на снег, так как застывая она становилась гуще. Но способ этот у нас считался спорным. Пища при этом казалась более основательной, но терялось тепло, а при низких температурах, какие были на плоскогорье, мы считали более рациональным есть похлебку очень горячей. Сухари старались растянуть как можно дольше, а иногда делали попытку сохранить кусочек, чтобы съесть его попозже, в спальном мешке, но это было очень трудно. Если кто-нибудь ронял крошку, другие указывали ему на это, и владелец, послюнив палец, поднимал ее.

Мы не допускали, чтобы пропал хотя бы мельчайший кусочек пищи. Для полной справедливости при разделе пищи мы распределяли ее по жребию. Повар разливал похлебку по кружкам и раскладывал сухари на четыре кучки. Если кто-нибудь считал, что какая-то порция похлебки меньше других и если это мнение поддерживалось остальными, справедливость восстанавливалась. Затем, когда все находили, что пища поделена правильно, кто-нибудь из нас отворачивался, а другой, указывая на кружку или кучку сухарей, спрашивал: «Кому?». Отвернувшийся называл имя, и раздача таким образом продолжалась дальше. Причем каждый из нас всегда был уверен, что именно ему досталась самая маленькая порция. На завтрак попеременно один день был шоколад, на другой – сыр. Мы явно предпочитали «шоколадные дни». Шоколад, казалось, лучше утолял голод и его было легче делить. Сыр в походе искрошился на мелкие кусочки, и паек (две столовые ложки на человека) приходилось делить с возможной точностью на четыре одинаковые кучки. Шоколад же без труда ломался на палочки одинакового размера.

Можно себе представить, что задача дежурного повара была не из легких. Его работа стала еще труднее, когда в ход пошло мясо лошадей. При варке мяса и крови получался превосходный бульон, а вываренные кусочки мяса опускались на дно котелка. Бульон был лучшей частью блюда, и получить вместо него порцию жесткого, волокнистого мяса, значило проиграть. Поэтому повару приходилось быть особенно осторожным. Бедный старый Чайнамен оказался особенно жестким и жилистым на вкус.

Выяснилось, что лучше всего было мясо загривка и огузка, а самые жилистые части – у ребер и ног. Впрочем, с собой мы взяли все мясо – и жесткое и мягкое. По дороге на юг, пока конины было много, мы на ходу сосали кусочки мороженого сырого мяса. Потом пришлось перейти на строгий паек. Порция мяса на день рубилась обычно на куски во время утреннего привала, и мешок с кусками подвешивался к задку саней, чтобы мясо оттаяло на солнце. Замороженное, оно резалось легче, чем наполовину оттаявшее, но наши ножи постепенно затупились, и их приходилось точить о специально захваченный по дороге камень. На обратном пути, когда для нас имела большое значение каждая унция веса, мы использовали в качестве точила один из геологических образцов (кусок песчаника). В воде мясо сначала сильно разбухало, но так как в свежем виде оно содержит около 60 % влаги, то в процессе варки сильно съеживалось. Поэтому мы могли класть в котелок меньше снега. Каждый раз убивая лошадь, мы сразу же пускали в ход ее мясо, чтобы сохранить за этот счет другую еду и поменьше таскать с собой бесполезный груз содержавшейся в нем воды.