В сердце моем

Иногда, одеваясь, я напевал какой-нибудь мотив, чтобы разогнать овладевавшее мной по утрам дурное настроение. Моя кровать стояла под окном, и мое пение было слышно в других спальнях.

Однажды утром, когда я напевал таким образом, из окна комнаты мистера Фелкона послышался грозный окрик.

— Сию же минуту замолчи, болван! — бушевал Фелкон. — Как ты смеешь будить меня своим кошачьим визгом? У тебя голос как пила. Замолчи сейчас же, или я с тобой разделаюсь, черт возьми!

В первый момент я растерялся — до такой степени фантастическим, невозможным показался мне этот поток брани… Чьи бы то ни было оскорбительные выходки действовали на меня парализующе, и мне требовалось время, чтобы приспособиться к перемене в отношениях, которые я считал установившимися. Смысл брошенного оскорбления доходил до меня не сразу, возмущение нарастало медленно, как бы неохотно, и когда я наконец осознавал, что же, собственно, произошло, было уже слишком поздно предпринимать что-либо в свою защиту. Так случилось и теперь. Я неподвижно сидел на краю кровати с брюками в руках и пытался собраться с мыслями.

Меня оскорбили. И сделал это человек, которого я презирал. Надо было немедленно отомстить, отругать его как следует, пригрозить силой, обрушить на него всю свою ярость, заставить съежиться от страха в своей комнате. Я поспешно натянул брюки и высунул голову в окно.

— Молчать! — крикнул я голосом, который — я надеялся — не уступал по силе и неистовству голосу Фелкона.

Но немного погодя, уже заканчивая свой туалет, я решил, что кричал чересчур пронзительно, с натугой в голосе. Далеко до Фелкона, очень далеко. Если нечто подобное повторится — нужно будет кричать не так громко, но так подобрать слова, чтобы все сразу поняли, какой он отъявленный негодяй.

Утешившись этой мыслью, я вышел к завтраку; когда я принялся за свое яйцо всмятку, взволнованная миссис Блумфилд наклонилась надо мной и стала просить меня забыть этот инцидент, но ни в коем случае не петь больше по утрам.

Я решил обсудить этот случай с инженером, но он так и не вышел завтракать. Миссис Блумфилд сказала, что он выехал накануне вечером и что она подыскивает в качестве жильца нового джентльмена.

Черт бы побрал всех этих джентльменов, подумал я с раздражением, полагая, что инженер мог бы по меньшей мере предупредить меня о своем отъезде. Я был уверен, что он выехал из-за Фелкона; поругав его сообща, можно было, по крайней мере, отвести душу.

Я принял решение подыскать другой пансион, но неделя шла за неделей, и все оставалось по-старому. Случилось, однако, так, что мне пришлось выехать без промедления.

Я повязывал галстук перед стоявшим на комоде зеркалом. Было около восьми; в этот вечер я собирался на собрание Ассоциации коренных австралийцев, где должен был выступить в прениях.

В пансионе все было тихо. Никого из жильцов не было, и мне казалось, что я остался дома один. Мне и в голову не приходило, что миссис Блумфилд находится в кухне, но неожиданно дверь отворилась, и она вошла ко мне в комнату.

Она что-то сказала, я не разобрал что именно. Но мне послышался в ее словах какой-то грязный намек. Она сделала шаг и подняла руки, чтобы обнять меня. Я отпрянул от нее, вцепился в костыли и в два прыжка оказался у двери. Еще прыжок — и я был уже в кухне.

Там стоял мистер Фелкон, глаза его были устремлены на дверь, он опирался одной рукой о стол, пригнул голову и весь подался вперед, как что-то почуявшее животное.

Мое внезапное появление смутило его. Он выпрямился и посмотрел на миссис Блумфилд, которая вышла вслед за мной и стояла теперь перед дверью моей комнаты. У нее тоже был растерянный вид. Она смотрела на него широко раскрытыми глазами, словно прося дальнейших указаний, спрашивая о чем-то, на что он в эту минуту ответить не мог. Он обернулся и посмотрел на меня; было очевидно, что он пытается подавить раздражение, вызванное какой-то неудачей.

— Что случилось? — спросил он резко.

— Ничего, — ответил я.

— Кто-то кричал?

— Нет, — сказал я.

Он повернулся, с явной неохотой отказываясь от каких-либо дальнейших действий, и вышел из кухни; за ним, потупившись, последовала миссис Блумфилд.

Я поспешно вернулся в свою комнату, надел пальто и выскользнул через черный ход. Направившись на Сидней-роуд, я стал прохаживаться взад и вперед, пока не показалось свободное такси. Я окликнул его; подъехав к пансиону, я попросил шофера подождать у меня в комнате, пока я уложу вещи в чемодан. Он отнес его в такси. Я окинул комнату прощальным взглядом. Она была чисто прибрана, как и тогда, когда я впервые вошел в нее. Деньги за нее были уплачены вперед. Я закрыл за собой дверь черного хода и направился к такси.

Полчаса спустя я сидел в другой комнате, смотрел, как мистер Шринк вешает чистое полотенце на полочку за дверью, поправляет стеганое одеяло на кровати и похлопывает подушку; все это служило прологом к важному заявлению.

— Плата за комнату вносится вперед, — сказал он наконец виноватым тоном.

— Конечно, конечно, — откликнулся я и дал ему деньги.

— Завтрак с семи до восьми, — сообщил он и затем вышел из комнаты.