В сердце тьмы

Я не знал даже, сколько мне лет. Одно дело – время, которое отсчитывается со дня рождения, и совсем другое – время, которое ты прожил. Месяцы текут то быстрее, то медленнее. Порой несколько дней – как целые годы. Дни, даже часы могут изменить человека навсегда. Порой снова ничего не происходит, и несмотря на то, что время течет, все ощущается так, словно оно стоит на месте. Человек ничему не учится, он длится, не меняясь.

Я был почти ребенком, но пережил поболе, чем иной взрослый. Если бы я был сыном купца во времена царствия моего отца, сейчас едва вышел бы из детского возраста. Было бы мне дело исключительно до девиц, танцев и ночных развлечений в тавернах. Я все еще охотно запускал бы воздушных змеев и строгал кораблики из дерева или играл на синтаре. Наверняка я все еще не имел бы на руках крови, может, даже не участвовал бы ни в одной серьезной драке. Я бы не знал бо́льших проблем, чем наука ремесла или суровость учителя. Верхом страдания для меня было бы равнодушие девушки, подвернутая нога или зубная боль.

Если бы я продолжал обитать в Тигрином Дворце, был бы, в свою очередь, лишь одним из наследников трона. Помогающим в управлении, чувствующим на плечах тяжесть судеб миллионов подданных. Жил бы я тогда императорскими делами, и с многих точек зрения был бы куда взрослее, чем нормальный шестнадцатилетний паренек.

Но чтобы сражаться с судьбой, которая нынче была мне писана, я тоже был слишком слаб. Не хватало мне спокойствия, рассудительности и стойкости людей старшего возраста. С другой стороны, как-то я справлялся, и мне удавалось приходить в себя быстрее, чем взрослым.

Я пролежал так немало часов, попеременно то засыпая, то глядя перед собой и насыщаясь молчанием. Я даже думать не хотел, сколько раз за последние несколько дней успел попрощаться с жизнью, веря, что теперь-то мне точно пришел конец.

Я был изможден.

Но далеко пополудни начал приходить в себя – я понял это по тому, что ощутил голод. Жизнь возвращалась, у нее были свои законы. И меня по-прежнему одолевало беспокойство о Брусе. Я чувствовал, что должен его увидеть, но не мог и с места сдвинуться. Наконец я встал и неохотно покинул свой тихий, безопасный купол. Я снова вышел в мир, который мне надоел.

Прежде всего, я поискал место, где можно очистить кишечник. В естественной скале они вряд ли могли выкопать выгребные ямы, но оказалось, что они использовали один из странных, пустых как-бы-колодцев, вроде того, в котором меня закрыли. Я почувствовал некоторую благодарность, что с этой целью они не использовали мою тюрьму. Колодец накрыли платформой, снятой с повозки и прикрыли ширмой. Поставили здесь даже миску с водой, чтобы подмыться – и вторую, для рук. Отхожее место как раз пустовало. На уровне, где находился купол, в котором я отдыхал, крутилось очень немного людей. Видимо, предназначался он для командования. Основной лагерь находился ниже, на террасе, окружавшей странное, срезанное плоскогорье. Добраться туда можно было по узким, вырезанным в скале ступеням.

Стояли здесь десятки фургонов, селянских двуосных повозок и купеческих платформ. Между ними установили временные шатры, привязав растяжки к повозкам и уперев распорки в скалу. Были здесь армейские палатки и конструкции, собранные из того, что попалось под руку. Всюду кружили люди, и никто не обращал на меня внимания. Между шатрами бегали дети, женщины стирали, кое-кто просто спал на повозках и под ними, на расстеленных на земле матах, или просто сидел и смотрел в никуда, так же, как я недавно. Было много раненых, все выглядели уставшими и изможденными.

Там, где находилась армия, сохранялся какой-никакой порядок, но солдаты казались случайным сбродом из разных тименов, формой им служила пестрая мешанина курток разных отрядов и гражданской одежды. У некоторых был полный доспех, у других – броня отсутствовала. Я видел людей, вооруженных обычным земледельческим инструментом: тесаки для рубки дурры, цепы и секиры.

Я видел временную мастерскую кузнеца, где пылал огонь, звенели молоты, двое мужчин в кожаных фартуках правили и точили мечи, перековывали наново щербатые клинки, ровняли гнутые шлемы. С одной стороны громоздилась куча порченых доспехов, панцирей и шлемов, в другую откладывали отремонтированные, отсортированные, готовые выставляли на ко́злы.

Никогда в жизни я не видел столько кирененцев сразу. Все имели какие-то ножи, пусть и необязательно бесценные клановые клинки. Многие носили кирененскую одежду, остальные нашивали, а то и рисовали клановые знаки на рукавах и спинах курток либо кастовых кафтанов.

Пожалуй, именно тогда я впервые почувствовал себя частью своего народа. Все эти годы я считал «кирененскость» чем-то вроде тайного братства. Чем-то, что существовало, главным образом, в Облачных Палатах и среди придворных моего отца, но оставалось частным. Тут же я пробирался сквозь толпу высоких, худощавых людей с золотистой, как и моя, кожей, слышал звуки своего языка, смешанные с привычным ежедневным амитрайским. Обычные люди. Обычные кирененцы.