В середине века

Виктор рассказывал мне, что слышал разговор Бухарина со Сталиным в 1933 или 1934 году из кабинета Бухарина. На «Известия» опять за что-то напали, дело дошло до Сталина, и он сам позвонил Бухарину. Узнав, кто с ним разговаривает, тот весь замер, согнулся над трубкой, и все, не зная, кто вызвал редактора, разом замолчали, поняв, что диалог серьезный.

— Да, товарищ Коба, да! — говорил Бухарин. — Именно. Как раз это я и объяснял им, почти в таких же выражениях, что и вы. По-моему, пустые придирки… Да, конечно… Обязательно, товарищ Коба, всё выполним!

Он не бросил, а осторожно положил трубку, поглядел на Радека[50], который тоже был в кабинете, и Виктора повеселевшими глазами и энергично сказал:

— Ну, пронесло! Теперь так — на всю эту п…братию можно начихать! Коба им хвоста накрутит.

Вскоре после этого Бухарину зачем-то понадобился Ворошилов. Секретарь долго не соединял их. Бухарин орал в трубку:

— Клим, ты? Скажи своим дежурным холуям, чтоб они не усердствовали. Это только кобель, который, когда делать неча, занимается этим самым!.. Так вот, посылаю тебе статейку по твоей епархии, пробеги глазочком и начертай, что не возражаешь. Сегодня, Клим, сегодня, да можешь и не читать, гарантирую, что всё в порядке!

Различие в форме разговора, по словам Виктора, удивило не его одного.

А в какой-то из вечеров Красовский, в то время любимец Бухарина, прогуливался с ним по набережной Москвы-реки. Говорили о стабилизации капитализма, о нарастании в нем элементов организованности, затронули судьбу оппозиции. Бухарин вздохнул.

— Знаете, Виктор, о чем я мечтаю? Коба стал относиться к нам много спокойнее, не правда ли? Хотя эти аплодисменты на съезде писателей… Я, пожалуй‚ глупо сказал в ответ, что отношу их на счет партии — он рассердился… Как вы думаете, он долго будет держать меня в газете? Ему бы надо назначить меня руководителем культуры — ну, в народные комиссары, что ли. Как по-вашему, он на это решится когда-нибудь? А мне так бы хотелось!..

По воспоминаниям Виктора, Бухарин в разговорах называл Сталина — если не было официального и чужого народа — чаще всего его старой партийной кличкой «Коба». Никакой ругани, плохих отзывов, насмешек над Сталиным! Бухарин понимал, что слово не воробей — оно летит дальше!

6

Виктор говорил, что между Госпланом и Наркомтяжем вышла тяжба. Орджоникидзе что-то обжаловал в наметках Госплана, которым тогда руководил Межлаук[51]. Тот отправился к Сталину. Сталин молча выслушал его и сказал: «Хм!». С этим Межлаук и вернулся к себе.

— Нет‚ все-таки какая же установка? — допытывались сотрудники. — Что решил товарищ Сталин?

— Я же говорю, он решил: «Хм!» — рассердился Межлаук. — Ясно и неторопливо: хм! Вполне понятная установка, очень определенно! Вы меня понимаете? Хм! Хм!

Сотрудникам Госплана вскоре пришлось убедиться, что «Хм!» — достаточно грозное решение. Многие из них — вместе с Межлауком — досрочно убрались на тот свет, а еще более солидная часть поехала в тюрьмы и ссылку. Когда Сталин говорил, было страшновато, а когда молчал — не легче.

7

Бывший шофер Рудзутака[52] рассказывал мне в 1939 году в Норильске, что он жил в одном общежитии с шофером Сталина, скажем — Петровым. Как-то утром Петров приехал сумрачный и уселся за столом, подперев голову.

— Что с тобой? Несчастье?

Петров тяжело вздохнул.

— Не говори! Такое несчастье, что ума не приложу.

— Да что случилось? Авария? Товарищ Сталин пострадал?

— Нет, всё благополучно. Но понимаешь, что-то случилось в дороге, остановил на минуту машину. А товарищ Сталин вылез, смотрит, как я вожусь, и говорит: «Не умеешь водить — не води!» И — снова садится. Сам не знаю, как довел машину — руки тряслись…

— Успокойся! Товарищ Сталин, наверное, уже забыл об этом происшествии.

На другой день Петров пропал, а вместо него у Сталина появился новый шофер.

Этот шофер Рудзутака, высокий красивый парень из бывших беспризорных, воспитанник болшевской коммуны[53], капитан госбезопасности, отчаянная голова‚ был увезен от нас в начале 1940 года. Между прочим, он рассказывал, как убил своего прокурора. Прокурор был старый его приятель, тоже из беспризорных, и, как полагается прокурору тех времен, состряпал против своего друга липу. Потом и его посадили и ввели в камеру, где сидел шофер Рудзутака. Увидев, кто в камере, прокурор затрясся. Один из сопровождавших, видимо, следователь, многозначительно сказал:

— Теперь вы понимаете, в каком обществе вам придется находиться? Признавайтесь, и мы немедленно переведем вас в другую камеру.

Прокурор собрал все свои силы.

— Я невиновен. Только в этом я могу признаться: я невиновен.

— Тогда пеняйте на себя. Как бы вы ни кричали, до утра никто не откроет камеру. В последний раз — признаетесь?

— Нет! — сказал прокурор, стуча зубами. — Нет, нет!

Камера закрылась.

Шофер Рудзутака понял намек и после отбоя прикончил своего врага.

Рассказывал он об этом с таким удовольствием, что меня продирал мороз. Интересный был это народ: люди с клыками и когтями. Все это происходило в Лефортово. Славная тюрьма, я там провел четыре дня.

8