В середине века

— Господи, сколько раз! Я уж и счет потерял своим заявлениям. Все их передаешь следователю, а он знает одно: сознайся, что шпион, подпиши, что переправлял чертежи за границу! Голова пухнет — зачем все это? Кому нужно, чтобы я признавался в том, чего не совершал, чего не мог совершить? А они работают, Иван Юрьевич, они работают, и люди они способные, эти мессершмитты, а я — вот он где я, валетом с вами на одних нарах и глотаю математические единицы вони…

— Да, — сказал Сахновский. — Да, Алексей Федорыч!

5

Ни Тверскова, ни Петрикова на допросы первую неделю не вызывали. Поэт ночью заливисто храпел, днем пристраивался к кому-нибудь на нары и бубнил стишки. Грузный директор завода знакомился со старожилами и старался уяснить положение дел. Объяснения сокамерников пугали его до дрожи.

— У вас, например, — говорил он Сахновскому, — это самое… Продолжается следствие?

— Слава Богу, закончено, — отвечал тот. — Все разбито и подбито, подведено и подписано. Теперь жду благополучного конца, то есть десятки. Со дня на день вызовут в суд.

Петриков, помолчав, осторожно начинал снова:

— А насчет обвинения?.. То есть я хочу сказать…

— Понимаю. Обвинение по нынешним временам пустячное: продал Советский Союз. До Урала немцам — за пятьсот марок, от Урала до Тихого океана — японцам за триста иен. В общей сложности получил за одну шестую земного шара полтысячи рубликов на наши деньги, чуть поменьше моей двухнедельной зарплаты на воле.

Петриков бледнел и отодвигался.

— Вы серьезно?

— Вполне. Во всяком случае, достаточно серьезно, чтобы получить срок. А что вас смущает, собственно?

— Боже мой, триста иен!

— Да, триста. Маловато, конечно, ведь вся Сибирь, страна-то какая: леса, горы, реки! А за Россию с Украиной и Кавказом разве много — пятьсот марок? Я уж упрашивал следователя: накинь хоть тысчонку, болван — нет, уперся, кусочник. По-моему, талдычит, страна большего и не стоит, я бы и сам, признается, большего не запросил. Ну, что с таким поделаешь? Ни размаха, ни воображения…

— Ни чести, ни совести, — добавил слушавший их беседу Мартынов. — Вот уж люди без чувства собственного достоинства! Любую ложь!..

Сахновский легко заводился и, заведясь, начинал такие речи, что от него в страхе отодвигался не один Петриков. Его ненависть и презрение к следователям многие считали провокацией. Когда он расходился, все кругом умолкали, притворяясь, что и не слышат, о чем он разглагольствует: так казалось безопасней.

— А зачем им честь и собственное достоинство? — отозвался Сахновский. — Они выполняют установки и осуществляют директивы, тут надо действовать, а не думать о собственном достоинстве и чести, о таких пустых абстракциях, как истина и правда. Один поэт так выразился в связи с этой темой:

Оглянешься — а кругом враги;

Руки протянешь — и нет друзей;

Но если он скажет: «Солги» — солги!

Но если он скажет: «Убей» — убей!

— Чудесные стихи! — подхватил Тверсков из другого угла камеры. Поэт не разобрался, о чем разговор. — Я хорошо знал их автора — первоклассный мастер. Звучат-то как!..

— Звучат здорово! — согласился Сахновский, и ядовитая перекорежила его лицо. — Строчки звонкие, кто же будет спорить? А если рифмы эти переводить в жизнь — камера! И лгут, и убивают, и на все один ответ — так сказано свыше, значит, так надо! И вообще: раз кругом враги, так со всеми, как с врагами.

После этих слов и поэт счел благоразумным промолчать.

Спустя некоторое время Мартынов, позвав Сахновского, упрекнул:

— Зачем вы так, Иван Юрьевич? Стукнет кто-нибудь…

— Пускай стучат, — мрачно сказал Сахновский. — Большего, чем наваливают на меня следователи, не сочинят. Вы думаете, я им в рожу не хохотал? Еще почище издевался, чем над этим директором. Прямо кричал: «Доколе будете творить мерзу?» Ничего, сошло, даже не очень добивались, чтоб подписал, — так и прошел отказчиком. Десятка мне обеспечена, а крепче не дадут, не стою. Хоть душу отведу!

6

В работе следственного конвейра вдруг образовалась такая-то заминка, и камера стабилизировалась — вторую неделю никого не приводили и не забирали. Мартынов и раньше не утруждал себя начальствованием над заключенными, а теперь полностью отдал правление Сахновскому, а сам слезал с нар лишь на парашу — этого дела нельзя было никому передоверить. Камера ночью храпела и стонала, задыхалась от духоты, днем гомонила, как цех. Кто напевал, кто ругался, кто зевал; здесь спорили, там жаловались и советовались, в третьем месте рассказывали анекдоты и истерично, с надрывом, хохотали — так громко, что распахивался волчок и в нем появлялось пронзительное око бдительного коридорного. На надзирателей давно не обращали внимания, они знали это и даже не пытались прекратить шум, лишь присматривались, кто больше всех расходился. Поэт Тверсков-Камень, уже продвинувшийся на нары, как только открывался глазок, немедленно затягивал песню, и его дружно поддерживали соседи:

Мы сидим в Таганке,
Как в консервной банке,
А за дверью ходит вертухай…