В середине века

— Да, торжество философии идеализма, иначе не определить. Мы в молодости учили: бытие определяет сознание, экономика порождает политику. И вообще — производственный базис, производственные отношения, право, идеология… И где-то там, на самом верху, на острие пирамиды — слово как зеркало реальной жизни. А оно вдруг стало сильней жизни, крепче экономики, оно не зеркало, а реальный властитель бытия — командует, решает, безмерно, яростно торжествует! Дикое царство слов, свирепая империя философского идеализма! Кто вы такой, молодой человек? Враг народа, так вас сформулировали. Всего два слова, а вся ваша жизнь отныне и навеки определена ими — ваши поступки, ваши планы, ваши творческие возможности, даже любовь, даже семья. Троцкист, бухаринец, промпартиец, уклонист, вредитель, предельщик, кулак, подкулачник, двурушник, соглашатель… Боже мой, боже мой, крохотный набор ярлычков, а бытие огромного государства пронизано ими, как бетонный фундамент железной арматурой! Какое торжество слова, даже не слова — словечка! Мы боролись против философского идеализма за грешную материю жизни, а он, возродившийся, сокрушил нас. Причем самой мерзкой своей формой — низменным, трусливым поклонением ярлычкам. Не завороженность высоким словом, а власть слова лживого и тупого — куда нереальней того идеального, против которого мы, материалисты, восставали!

— Зачем вы мне это говорите? — спросил я.

— Да, зачем? — повторил он горько. — Впрочем, нет. Вы в первый раз судимы?

— Надеюсь, и в последний. А когда отменят несправедливый приговор, стану опять несудимым.

— Дай вам Бог! Только до этого еще далеко. А пока вам предстоит этап в какую-нибудь далекую тюрьму, где будете отбывать заключение. Вы на этапах еще не бывали, а я их столько прошел! И сейчас с этапа — по доносу мерзавца, которого считал другом. Привезли, заклеймили новыми карающими словечками и опять увезут. Одно заключение сменят на другое. Так вот — этап. На многих командуют блатные. Вы для них «пятьдесят восьмая», «враг народа», а они считают себя его друзьями — аристократия по сравнению с вами. И с радостью при случае поиздеваются, облагородят себя тем злом, которое вам причинят, — отомстили, мол, врагу за то, что он народу вредил. Бойтесь уголовников, молодой человек. Мой вам совет — заявитесь в камеру, где их много, сейчас же вещевой мешок на стол: половину — вам, половину — мне. Все же гарантия, что не изобьют и не прирежут. А теперь, простите, — спать. Трудный был день сегодня, завтра будет еще трудней.

Он повалился одетый на койку и почти сразу заснул. Дебрев осторожно опустил ноги на пол и принял нормальное сидячее положение. Арестант в верхней камере замолчал — вероятно, тоже заснул. Ни Дебрев, ни я не спали.

Он сидел угрюмый, о чем-то размышлял, а я думал о приговоре, о семье, оставленной на воле, о неведомой далекой тюрьме, где предстояло отбывать заключение. И еще — о всевластии слов, с такой горечью объявленной пожилым человеком, лежавшим на соседней койке. Я вспомнил: Мопассан когда-то писал, что вся человеческая история для него — это набор сменяющих одна другую хлестких фраз. «Я не мир к вам на землю принес, но меч», «Кто ударит тебя в левую щеку, подставь правую», «Пришел, увидел, победил», «Еще одна такая победа, и я потеряю все мое войско», «Мертвые сраму не имут», «Здесь я стою, я не могу иначе», «Если в этих книгах то, что в Коране, то они не нужны; а если то, чего в Коране нет, то они вредны», «Все погибло, государыня, кроме чести», «Париж стоит обедни», «Пусть гибнут люди, принципы остаются», «Государство — это я!»… Много, очень много фраз, ставших вехами истории, прав Мопассан. Но всевластие слова? Слово, из зеркала бытия ставшее его организатором и командиром? Не верю! Не могу, не должен поверить! Ибо страшно жить в мире, где жизнью командует слово, а не дело. Прав, тысячекратно прав Фауст, отвергнувший евангельское «В начале было слово». Он сказал: «И вижу я — Деяние в начале бытия». Да, именно так, деяние, а не слово! Слово как было, так и остается зеркалом совершившегося действия.

Понемногу от философских терзаний я перешел к ожидающей меня реальной действительности. Пожилой сокамерник не первый предупреждал меня об уголовниках. Другие расписывали их зверства даже конкретней и страшней. Я ничего не мог с собой поделать, меня трясло при мысли о встрече с ними. Нет, я боялся не их! Я боялся себя. Боялся, что унижу себя слабостью, опозорю пресмыкательством перед грубой силой. За шесть месяцев на Лубянке и четыре месяца в Бутырке я открыл так много лжи и трусости в самых, казалось, уважаемых людях, так часто и беспощадно понимал, что они, испытавшие царские кнуты и тюрьмы, с честью прошедшие гражданскую войну, вдруг превращались в отвратительных слизняков, чуть на них замахивался кулак сопляка-следователя, что авансом потерял доверие и к себе. Вокруг меня все извивалось, клеветало, писало доносы, судорожно цеплялось за жизнь — откуда было мне взять уверенность, что и я в трудную минуту не окажусь таким же?