В сетях Твоих

Я сидел и курил и незаметно накурился так, что расправившиеся было легкие снова сжались в боевой готовности. Захотелось пройти еще немного, чтобы стряхнуть как-нибудь эти печальные мысли. Но есть интуиция, есть, что бы ни говорили прожженные скептики и атеисты. Сразу, чуть только я начал свое новое, вялое движение – открылась огромная поляна, вернее, даже проплешина. С первым же моим шагом неспешно, с нехорошей гибкостью уползла с ближайшей кочки большая серая змея, и я остановился, испуганный. А потом пригляделся внимательней и понял, куда я забрел, любуясь красотами рек. Прорастали мелкие деревья сквозь обрушившиеся деревянные строения барачного типа. Неприкрыто плешивел посередине большой пятак утоптанного плаца. И даже, о незамысловатость, стойким остовом высилась в далеком углу покосившаяся бревенчатая тренога о четырех ногах. А из далекой деревни все доносился удивительно слышимый на расстоянии собачий лай… Скучно и муторно стало мне, и я ушел, повернувшись. Шел обратно по той же тропинке, но не радовали уже фальшивые, нарочитые красоты. Шел и не думал уже, а просто тупил в сумеречном чувстве бесполезности. Шел и вспоминал, про прадеда своего, шпиона и счетчика Сбербанка, лежащего где-то в этих местах в пределах километров пятиста, и про деда своего, капитана смершевого, тоже вспоминал. И понимал, чревом своим чувствовал, что действительно бесполезно все, что не истребить в себе даже желания войны, потому что глубоко оно в сердце моем. Потому что очень близко, сросшись намертво, сидит оно с тем, что называется верой. Что не нужно бояться этого и противиться, дергаться в попытках понять и объяснить. Что если кричит любая-первая старуха: «Распни», то так и нужно, это дело твое. Так шел я бессмысленно и бесчувственно, все приближаясь к собачьему несмолкаемому лаю, шел к детям своим, к реке, тонущей в море, и лишь вспоминалась смешная надпись на вчера увиденной могиле местного погоста. «Здесь похоронена старушка, – было написано кривыми, масляной краски буквами на серой доске. – Ее звали Любовь».

Беломор

Я все-таки бросил курить – и многие месяцы радовался. И скрывал, что хочется. Говорил всем, тянущим нелегкое бремя, – ну вот, я же смог. А на языке, в голове, внутренностях, чреве, слюнных железах было одно слово – дым. Который сладок и приятен. Который все же навсегда. Который память. Вкус. И боль воспоминаний о танцах радостных и безнадежных победах.

Когда мнешь непослушными разуму пальцами тугую папиросу, когда из нее сыпется мелкая труха, несмотря на все усилия скрутки и прижима попадающая на язык, – понимаешь: ты опять попался. В который раз.

И с облегчением и веселым отчаяньем произносишь слово: «Беломор».

Я люблю эти первые минуты, которых ждешь целый год, трепещешь ими, боишься, а наступят они – и вроде бы никаких резких восторгов сразу. Обыденно все. Море такое, островами загороженное от широкого взгляда. Запах еле-еле слышимый. Не морем даже пахнет, а мокрой древесиной от бревен причала. И немного – вон тем фукусом, на берег выброшенным. И дымом, курящимся из топящихся баинок. И рыбой чуть-чуть. И счастьем. Так стоишь на причале, смотришь невольно в светлую воду, в глубь ее. И там тоже все обычно – мольга какая-то снует, водоросли колышутся. Ну и что – морская звезда. И вдруг замечаешь, как из тени длинной от низкого ночного солнца выплывает ярко-бордовая, огромная медуза и колышется величаво, никуда не торопясь. И после, от цвета ли этого неистового, на севере невозможного, от запаха ли подспудного, вкрадчивого, как первое женское прикосновение, чувствуешь внезапно, что душа твоя уже распахнута до горизонтов, что, не заметив как, ты уже попался в нежные сети, что в глазах твоих слезы, а в голове гулкость и пустота, и только сердце восторженно стучит торжественный марш – здравствуй!!!