В сетях злосчастья

— Нет, но, видите ли, до станции целых двенадцать миль. Нанять возницу стоит здесь больших денег, а Валерий никак не мог до сих пор дать мне лошадей. В ближайшие дни собираются ехать дети винокура, и я тогда вместе с ними… Они должны были уехать раньше, но почему-то задержались…

Куба бессовестно лгал, ибо за все время ни разу не заикнулся Шине о лошадях. Правда, денег у Кубы было мало, всего рублей двадцать, взятых в долг все у того же Шины, но от того, что он отсиживался в Скакавках, положение не улучшалось. Просить у Шины нового подкрепления было неудобно, так как большую часть своего заработка тот посылал двум сестрам. Обе они были в губернском городе портнихами, шили плохо, но держались с подлинно шляхетским достоинством. Улевич толком не мог объяснить Взоркевичу истинную причину своей задержки и для того, чтобы избежать лишних вопросов, брякнул первое, что взбрело ему на ум.

Взоркевич с большой готовностью предложил Кубе своих лошадей, объяснив ему, что он дня на два может задержаться в Скакавках, лишь бы дать Кубе возможность поскорее уехать. Он признался откровенно, что приехал к Шине не только с визитом, что ему хочется немного ознакомиться с большим хозяйством и заодно проветриться. Эта жертва со стороны Взоркевича как громом поразила Кубу. Надо было ехать и притом не позднее завтрашнего утра! Надо было вернуться в ненавистный город и опять очутиться на каменной мостовой, где так легко можно умереть и где среди тысячной толпы никто, кроме городового и газетного репортера, не полюбопытствует, кто же это умер. И что ужаснее всего — от Терени его будет отделять такое огромное расстояние! Все же в нем еще раз заговорила врожденная порядочность, он еще раз уверил себя, что Те — реня его жертва и он обязан жениться на ней. Кубусь заставил себя радостно улыбнуться и принялся укладывать свои пожитки. Как раз в это время приехал Шина и, как водится у мелких шляхтичей, с подчеркнутым радушием встретил гостя. За чаем Взоркевич заговорил об отъезде Кубы.

— Как? Разве ты уезжаешь? — воскликнул Шина.

— Да… завтра…

— Почему ты так торопишься? Ничего ведь важного нет? Поживи еще у меня…

— Ну, у него есть важные дела, — произнес с усмешкой Взоркевич. — Удивительно, как он до сих пор выдержал и не уехал.

— Почему?

— Да потому, что ему до зарезу нужно подыскать себе службу.

— Это успеется… — мягко проронил Шина.

— Влюбленные женихи всегда торопятся, — вполголоса, как бы несколько стесняясь своих слов, изрек Взоркевич.

— Женихи? А разве Куба жених? Чей?

— Ну да… почти… — быстро произнес Улевич. — Панна Заброцкая дала согласие выйти за меня замуж, если я сумею устроиться.

— Ах, вот оно что… А я понятия об этом не имел, — процедил Шина сквозь зубы, бросив на Взоркевича насмешливо — пренебрежительный взгляд, и умолк.

Куба заметил этот взгляд и истолковал его как новое доказательство недовольства Шины. Разговор на эту тему оборвался и принял другой оборот. Весь вечер Шина был молчалив и рассеян. Он одинаково холодно поглядывал то на Кубу, то на Взоркевича, как бы выражая этим свое недружелюбие. Несколько раз он менялся в лице под влиянием каких-то переживаний или волнения. Взоркевич, поняв, о чем думает Валерий, затеял разговор о вещах посторонних. Так они просидели до позднего вечера. На следующее утро чуть свет Куба уехал.

В полях стояла легкая, прозрачная дымка, которая обычно тает к полудню. На открытых местах ранним утром тянуло холодом, от которого желтели травы и увядали последние листья. По обеим сторонам дороги из тумана выплывали уже вспаханные жнивья и черные картофельные поля, подернутые тонким ледком. Крупные капли воды, точно шарики ртути, лепились на нитях осенней паутины. Вдоль дороги тянулись местами ряды стройных березок с белой корой и оголенными ветвями, на которых еле держались последние жалкие пожелтевшие листочки; вдали на деревцах рябины ягоды краснели кое — где, как кораллы, а на ветвях щебетали стайки свиристелей с розоватыми зобами. Шум подъезжающей брички вспугивал птичек, и они с жалобным криком исчезали во мгле. Улевич каждый раз смотрел им вслед задумчивым взором, и в голове его теснились грустные мысли, похожие на размеренные поэтические строфы.

«Летите, — думал он, — розовые пташки, летите далеко, далеко, далеко… Под окном у нее растет чудесная рябина… Быть может, моя любимая, увидев вас, розовые пташки, догадается, что это я послал вас к ней… Пусть же ваш щебет прозвучит как голос моей любви к ней и моей тоски…»