В шаге от вечности (СИ)

– Знаем о нашем финале! – продолжал Григорьев. – И он на нас давит. Часики тикают. Это заставляет нас принимать глупые решения… в карьере, личной жизни, расстановке приоритетов. Мы совершаем тысячи ошибок именно из-за того, что торопимся. Ну, кто прыгнет с крыши из-за безответной любви к какой-то милой дурочке или обидного слова, если будет знать, что впереди тысячи и тысячи лет жизни?! За которые можно все исправить – и любовь свою заполучить, и обидчику морду набить. Все что угодно заиметь! А у нас…Einmal ist keinmal, как говорили немцы. Если живешь один раз… жалкие 80-90 лет, то все равно что не живешь вообще... и любая ошибка фатальна. А немощь старости? Ты бывал в хосписах? А про эвтаназию знаешь? Люди убивают себя, просто чтобы избавиться от боли. И это в середине 21-го века! Так же, как убивали себя во времена Архимеда и Нерона, Вольтера и Пушкина! Я много знал таких. И поступлю так же, если окажусь на их месте.

Он не помнил, что ответил ему Золотников. Наверное, какую-то банальность. Важнее было то, что тот сделал. Просто налил себе еще водки, в один укус проглотил канапе с черной икрой и оторвал от тушки фаршированной утки (убитой им утром) еще одно крыло. Он любил разыграть из себя ретрограда. Мол, раньше еда была вкусной и натуральной, а теперь синтетика. Хотя на самом деле просто в молодости вкусовые анализаторы у всех работают лучше. И многое другое. А восприятие еще не так пресыщено ощущениями.

А потом, откусив еще, режиссер привлек к себе стоявшую рядом молодую жену, облапав ее чуть сильнее, чем можно на публике. При этом даже руку от жира забыл вытереть салфеткой. Но она – будучи замужем за его деньгами – ничуть не возмутилась. Видимо, знала, что терпеть осталось недолго.

И все же Григорьев видел, что на лице товарища на секунду промелькнуло выражение испуга. Видимо, тот подумал про пир во время чумы. Вечный образ искусства, к которому сам не раз обращался. Видимо, он что-то предчувствовал. И предвиденье его не обмануло. Зато умер легко, как говорили. В своей постели. Его даже не успели подключить к аппаратуре, которая могла бы дать ему еще год-два растительного существования. Видимо, жена решила на это не тратиться.

Григорьев черного юмора ради попытался прочитать айдент покойного. И увидел только длинный список его заслуг в траурной рамке. Конечно, маркер был закреплен не на трупе, а на крышке гроба.

«Это он сейчас лежит с чинным видом, – подумал пожилой скриптор. – Мастер культуры, блин. Сеятель. А я бы рассказал, чего именно он сеял. И что принимал. Я ведь еле сбежал тогда, когда они меня через месяц после охоты пригласили вроде бы в приличное заведение. Отнюдь не только утиной охотой развлекался маститый режиссер. Хватило ума проверить идентификаторы и понять, что это за место. Думаю, что и богу – или кому там ее отдают? – он душу отдал похожим образом. Может, и в постели, но не факт, что в своей. Впрочем, это его право».

Знакомый зеленый айдент загорелся где-то далеко за оградой кладбища. Миражи были полупрозрачны в эту сторону, и можно было разглядеть ассиметричные высотные дома (стоявшие не здесь, в Хамовниках, а много дальше к югу) и высокую эстакаду МЦ – «Московская Центральная», которая соединялась с такой же надземной частью 3-ей Кольцевой.

Еще девять лет назад МЦ была выделена для транспорта, оставив поверхность для пешеходов. Именно по ней мчался огонек. Мчался быстро. И другие участники движения – точнее их автопилоты – уступали ему дорогу.

Если в чем-то и сохранялись крохотные различия между странами-членами Содружества, так это в том, что в Российском Государстве лимузину с электронными номерами Мирового Совета уступали дорогу все, кроме полиции и спасателей. Хотя иногда даже они уступали. Тут были сильны традиции, хоть и пошатнувшиеся в последние десятилетия. Но власть все еще значила больше, чем в Европе.

Зеленый цвет. «Семья». Единственный человек имел такой идентификатор. И он сам, Виктор Семенович, точнее его айдент – для этого гостя тоже светился зеленым. Хотя отношения между ними далеко не всегда были гладкими и «цветущими».

Прохор. Когда-то их, стоящих рядом, было трудно принять за тех, кем они являлись – за отца и сына. Скорее можно было принять за альтернативную пару, что тут, в Российском Государстве, все еще немного осуждалось. Все дело в том, что они смотрелись почти на один возраст – и в пятьдесят и семьдесят, и в шестьдесят и восемьдесят. Оба рано облысевшие и поседевшие, с виду не пышущие здоровьем и худые, словно высохшие деревья.