В шесть вечера в Астории

Понимаю этот тон и могу почти дословно воспроизвести мысли моей молодой жены: воскресное утро могло быть настоящим воскресным утром, могла быть поездка за город на машине с лыжами на крыше: нынче снегу навалило много, даже в окрестностях Праги… А то — экспромтом визит к ее родителям в Рокицаны. (Кто-нибудь из подружек, обуреваемых медовой завистью, обязательно явится поглазеть не только на автомобиль перед ее отчим домишком, но и на ее писателя — как же, простая девчонка с почты, а какую партию сделала, стервоза.) Вместо этого — стереотипное утро без всяких событий, если не считать событием крики Якоубека. Пеленки, купание, кормление, потом завтрак за кухонным столом; Камилл не привык завтракать в кухне, словно поденщик перед работой, но куда Павле ставить поднос с завтраком, если комната так загромождена, — на письменный стол?

Сытый Якоубек наконец уснул — перспектива тишины часа на два. Вывозить ребенка в коляске на прогулку в заснеженную Стромовку еще рано,

— Хочешь, Павла, прочитаю тебе кусочек из того, что я написал за эту неделю?

— Прочитай.

Следовало бы прочитать ей не выбирая, чтобы не повлиять на ее суждение — читатели ведь тоже будут читать не только самые удачные пассажи (господи, будут ли вообще когда-нибудь у меня читатели?!). Но автор — более хрупкий сосуд, чем обыкновенный средний честолюбец, и Камилл выбрал страницу, которая казалась ему наиболее удавшейся:

— «И снова Петр погрузился в глубины интроспективного самоанализа: что такое я, зернышко гранита, строптиво скрипящее под размалывающими колесами жестокости, жалкий атом звездной пыли в ледяном космосе отчужденного равнодушия тех, кто на свободе, эгоистически счастливых по ту сторону колючей проволоки бесправия? Да не будет благословенно ваше довольство тем, что не вы, а кто-то другой умножил собою число принесенных в жертву— до дна осушат они инфернальную чашу отрицания всего, что вознесло человека к торжеству духа»…

— Не так громко, ребенка разбудишь.

Кажется, я увлекся, переживая собственные мысли, фразы звучат хорошо, ритмично, только поймет ли Павла то, что будет ясно всякому зрелому читателю, который сразу распознает: прозаик Камилл Герольд начинал как поэт…

Он стал читать дальше, с трудом сдерживаясь, чтоб не повысить голос (Якоубек!), а когда под конец полуобернулся от стола, глазам своим не поверил: Павла мерила сантиметром какую-то ткань…

— Вот прикидываю, хватит ли этого шелка на блузку с длинными рукавами… Некоторые женщины покупают материю в обрез, да еще спрашивают, не выйдет ли платье на лето… Но я слушаю, слушаю каждое слово!

Камилл медленно сложил листки.

— Так что же там дальше-то?

— А дальше ничего нет.

Павла повесила сантиметр на шею.

— Ты что, обиделся? Камилл не ответил.

— Это несправедливо, Камилл! Тут стараешься…

— …не слушать эту болтовню, не правда ли. Подождала бы эта блузка пять минут!

— Не подождала бы, — твердо возразила Павла. — Потому что моя знакомая придет за готовой блузкой через три дня!

— Какая знакомая?

— Которая заказала мне… У Камилла опустились руки.

— Павла, ты…

— Да! Я еще у мамы шить выучилась! Должен же кто-то заботиться о том, на что нам жить!

Горькое чувство унижения ожгло виски: и это говорят ему, наследнику фирмы Герольд, фирмы, слывшей в Праге синонимом богатства…

— Осталось же у нас что-то от отцовского состояния, — упавшим тоном проговорил он.

— Теперь-то, когда ты опять на бобах? И надолго ли этого хватит? Даже те сорок тысяч не вернулись, которые ты столь великодушно одолжил Мариану на его фокус-покусы…

— То были деньги отца, не мои.

— Если б ты не… Если б все сложилось не так, как сейчас, мы с мамой могли бы получить управление национализированным предприятием в Пльзени и имели бы кучу денег!

Камилл почувствовал, как от нервного тика дергается веко.

— О чем ты?..

— О салоне пани Термины! К которой ты ездил, а она— к тебе, в Прагу, или думаешь, я не знаю?

Дело почти пятилетней давности, упрекать за него Павла не вправе. Но эти ее неожиданные деловые планы! Управление национализированным предприятием — три слова, вызывающие у меня прямо-таки аллергию и представление о некоем паразите, о гигантском клеще, впившемся в душу, — при этом не могу не думать о холодном взгляде бывшего нашего продавца, до чего же наглая личность вылупилась из этого типа!..

— Не понимаю. Салон мод — совсем не твоя специальность…

— Даром, что ли, мама у меня портниха? Я и для себя достала бы документ, что выучилась на швею, и потихоньку сама стала бы управлять салоном! Я бы добилась этого и справилась бы, даже при ребенке, а уж такую роскошную квартиру, как эта, мы и в Пльзени нашли бы…

— Твоя мать в самом деле подавала такое заявление? Проснулся Якоубек, его нечленораздельное воркование предвещало очередной рев.

— Конечно, подавала. — Павла перестала сдерживаться. — Да только получила от ворот поворот, а все из-за твоей фамилии! Потому что она если ты этого еще не понял!

Слезы брызнули у нее из глаз, криков сына она словно бы и не слышала.

У Камилла задрожали руки.