В шесть вечера в Астории

— Стремление знать все… Лишь очень мелкую душу знания раздувают гордостью. Среднего человека они, возможно, приводят в восхищение, но настоящую личность они, скорее всего, подавляют, и это известно еще со времен Сократа. А впрочем, где написано, что у тебя уже никогда не будет возможности бороться за столь желанный диплом?

— Да, но где гарантия, что я окажусь способным учиться сызнова, если мне это даже милостиво когда-нибудь разрешат? Счастлив Мариан — он как специалист растет рядом с крупным ученым. На философском факультете я, правда, не встречал величины, подобной Мерварту, но тем не менее чувствую, до чего не хватает мне высшего образования. Я мог бы, к примеру, раздобыть записи лекций и проходить курс, так сказать, нелегально. Но невозможно восполнить то, чего как раз и нет в сухих записях: живого слова лектора, неких профессиональных штрихов, уловленных сверх лекций из опыта того или иного ученого, одним словом, прямого контакта с крупными личностями. Иной раз я подозреваю, что вы — последний человек с большой буквы, от которого я перенял кое-что нужное для жизни.

— Твои слова, правда, льстят моему тщеславию, но должен тебе сказать: ступай-ка ты в болото, парень! Парки одарили тебя в колыбели тем, чего ты, быть может, и не заслуживаешь: талантом! Учителем таких людей должна быть сама жизнь, сама природа! Понятно, каждый из нас выучился сначала от кого-то правописанию, прежде чем сочинить свое первое любовное письмишко; но взрослому человеку, чтобы принять чужую мудрость, прежде всего необходимо работать самостоятельно. Так-то, Камилл. И об этом должен ты помнить в первую очередь, когда садишься на Пегаса.

— Вот теперь я что-то вас не понимаю, пан профессор.

— Прочитал я твой концлагерно-спиритуалистско-психоаиалитически-экзистенциалистский опус, то есть то, что ты называешь его первой частью. Полагаю, ты показал мне его не для того, чтоб я похлопал тебя по плечу; кое за что я могу тебя похвалить, но в других случаях мне просто хочется избить тебя.

На лице Камила отразилось смущенное напряжение.

— Угадал ли я, что наша безмерно начитанная Руженка Вашатова рекомендовала тебе для образца что-то из зарубежной литературы?

Камилл нерешительно кивнул.

— Ничего не имею против, если молодой автор хочет учиться у более опытных, но заимствовать готовые мысли вовсе не обязательно.

— Честное слово, не понимаю…

— Ну слушай, например это: «Голый человек: я ничто, и нет у меня ничего. От мира я неотделим, как свет, и все же изгнан из мира — как свет. Как свет, скольжу по поверхности». Не помню, где я это уже читал и читал ли вообще. Но безошибочно чувствую: это заимствовано. Довольно ловко, признаю. Но, сынок, эта фраза, написанная впервые, была литературной — однако разом перестала быть ею, когда ты пересадил ее из оранжереи экзистенциализма на свою, чешскую, навозом удобренную грядку. В ней — не твое дыхание, не твой голос, понимаешь? И если будешь подгонять под нее все остальное — получится не голос, а фальцет.

— Но я и в мыслях не имел…

— Тем хуже. Есть писатели, чьи книги — сплошь примеры чужого вдохновения, а они об этом и не подозревают. Но такие произведения — не литература, хотя их и не отличишь от литературы. Понимаешь ты разницу?

— А вы не допускаете идентичность творческого вдохновения?

— Не петляй, Камилл. Вопрос для тебя серьезный, если ты в самом деле хочешь стать писателем. Сам должен чувствовать, что можно, а что нет. Например: «Сознание, что он дошел до крайних пределов несчастья, при-дало ему странное спокойствие». Это тон экзистенциалистов, но — почему бы и нет, в этом есть нечто общечеловеческое. Но вот это: «Мир — побочный продукт нашего отчаяния». Звучит как символ веры свихнувшегося интеллигента, желающего эпатировать публику. В твоей голове, в твоем сердце такое попросту не могло родиться. Как ты мог написать такое?!

— Эпатировать хотел, — вяло ответил Камилл, не глядя ему в глаза.

— Когда набираешь слишком много от чужих мозгов, свой по необходимости съеживается — надо же место освободить…

Крчме стало вдруг жалко Камилла — и так довольно пострадал, и не совсем по своей вине, а я — за что я, в сущности, мщу ему, да еще говорю с ним таким тоном? За весть о свадьбе Миши и Мариана? Или я таким образом взимаю аванс за новость, которую прячу для него в рукаве? Но если мое участие в его судьбе должно иметь какой-то смысл — тогда только искренность! Все другое лишь повредит нам обоим.

— На свете всегда имело большее значение то, до чего доходишь собственным умом; тогда это оставляет в твоем мозгу след, который поведет тебя и дальше. Человеку искусства не нужны посредники: если я хочу увидеть луну, то смотрю в небо, а не в лужу.

В комнате наступила тишина. И в этой тишине в нем зародилось недовольство; недовольство не этой откровенной, без околичностей, проповедью, а тем, что он снова поддался искушению проповедовать. От этого порока, видно, уже до смерти не избавлюсь…