В шесть вечера в Астории

— Хочу я сказать спасибо и моей жене — хотя ее пока нет здесь, — которая так терпеливо сносила то, что из-за моей занятости научной работой я не уделял ей должного внимания… И всем моим друзьям, «болевшим» за меня…

— Я, конечно, возражаю против того, что будто бы имею какие-то заслуги в работе коллег, — заговорил Мерварт, когда Мариан кончил. — Я только исполнил долг руководителя института. Все лавры принадлежат вам. Отблеск вашей награды падает на весь институт, но я желал бы поблагодарить вас прежде всего за то, что вы пускай ненамного, но все же расширили область науки, самой значительной по своей гуманности: науки, помогающей больным.

Мерварт сел, хрупкий, сгорбленный, под реденькими седыми волосами его просвечивала кожа, покрытая на темени пятнами, — словно как-то уменьшился в объеме этот слушатель нашего пиликанья по четвергам… Видно, потому, что никогда не поднимал стокилограммовой штанги, не лазал с альпенштоком по Татрам, а скорее всего, и на лыжах-то не ходил… И Крчма взъерошил свои горделиво распушенные усы.

— Позвольте мне поделиться с вами еще одним личным наблюдением, — продолжал меж тем Мерварт, уже сидя. — За мою долгую научную практику я не раз становился свидетелем того, что людям легче пережить неудачи, чем успех. Неудача способна при известных обстоятельствах даже воспитать человека, выявить его лучшие свойства; но слава — за исключением людей действительно крупного формата — подкупает почти всех. Отмеченные славой иной раз незаметно для самих себя со временем превращаются в этакие высокомерные символы авторитетности — и к старости нередко становятся всего лишь окаменелыми монументами давних своих деяний. Мне вспоминаются слова Эйнштейна, сказанные им, когда он работал в Праге; я, тогда студент-медик, попал однажды на его публичную лекцию. Эйнштейн сказал: «Из всех, кого я знал, только у мадам Кюри не проявилось никаких неприятных последствий успеха…» Поэтому и хочу я пожелать вам троим не только чтобы ваш путь в науке был похож на путь мадам Кюри, но еще — чтобы вы сумели сохранить и ее поразительную скромность.

Официант стал разносить закуску, жены Крижана и Перницы, польщенные торжественной обстановкой, потягивали аперитив, Пирк уже опорожнил свой бокал. Похоже, опять ему пиджак тесен стал — неужели парень еще растет?!

— Извините мое тщеславие, которое возрастает с возрастом, — скаламбурил, поднимаясь, Крчма, — но я просто горжусь тем, что бывший мой ученик стал — к тридцати годам! — кажется, самым молодым лауреатом в республике. Пью за дальнейшие успехи его и обоих его коллег!

Так, кажется, я поставил точку на официальной части— все-таки задуманы-то были дружеские посиделки, а не «вставалки».

— Что касается моего недостаточно зрелого, с вашей точки зрения, возраста, — как бы между прочим заметил Мариан, — то в науке это далеко не исключение. Могу привести пример, пускай совсем из другой области: Эварист Галуа в шестнадцать лет, то есть еще гимназистом, разработал теорию алгебраических уравнений, которую обсуждала Парижская Академия. А свой классический труд, прославивший его как одного из величайших гениев математики всех времен, он опубликовал в девятнадцать лет. Так что куда мне до него!

Крчма выпил совиньона. Премию-то получили вы трое, так что последняя твоя фраза малость неуместна, приятель! Но можно ли требовать от молодого человека, чтобы он, опьяненный успехом, владел собою не хуже старого опытного скептика?

— Пример ваш не очень удачен, — заговорил Мерварт своим тонким тихим голосом. — Такая преждевременная зрелость наблюдается почти исключительно среди математиков. Иной раз, правда, среди музыкантов и живописцев. Но вряд ли ее можно ожидать в тех областях, которые, помимо таланта, требуют эрудиции и известного опыта — а именно такова область медицины.

— Согласен с вами, профессор, — отозвался Мариан. — Физиолог Рише тоже утверждает, что чаще всего великий математик создает что-либо значительное до своих двадцати пяти лет, а биолог — до тридцати пяти. Однако начало величайшей интеллектуальной производительности в экспериментальной медицине он относит к возрасту вокруг двадцати пяти…

— Так что нам уже никогда не перепрыгнуть барьера в целых восемь лет, на какие мы старше Мариана, так? — хлопнул Крижан Перницу по спине. — Впрочем, прости, тебя от него отделяют, к твоему несчастью, всего шесть лет…

Крижан проговорил это с улыбкой, тем не менее после его слов ненадолго воцарилось неловкое молчание. Эту паузу попытался заполнить Крчма:

— По-моему, Мариан — ходячая энциклопедия по истории науки, причем не только в области медицины.

— А еще он страстный приверженец усовершенствования рабочих методов и, я бы сказал, механизации исследовательских работ, — засмеялся Мерварт. — Так сказать, тип ученого, отдавшего предпочтение приборам. Но я не хочу его обидеть: без его дотошной инициативы наш институт в послевоенных условиях добился бы электронного микроскопа, пожалуй, на пару годиков позже.