В шестнадцать мальчишеских лет

Зацепившись за крышу, красный шар солнца, казалось, не хотел опускаться. Шумов открыл калитку. Семья собралась во дворе. Любовь Михайловна строго говорила Алешке, который, понурив голову, стоял перед ней:

— Что это за мода, не обедать? Знать не хочу, кому ты там проспорил! Сейчас же садись за стол!

Любовь Михайловна, которую Шумов по- прежнему ласково называл Любашей, почти не изменилась. Такой же тонкой и стройной была фигура, так же молодо румянились щеки, как в тот памятный вечер, когда Семен ждал ее под дождем… Только приглядевшись, можно было заметить на лбу тоненькую морщинку да черные, горячие глаза как будто стали спокойнее, добрее. Волосы ее оставались густыми и пышными, но сбоку белела седая прядь, которая появилась в ту страшную ночь…

Алешка, коренастый медвежонок, фигурой уже теперь похожий на отца, упрямо твердил:

— Все равно не буду! Мы честное слово дали! Как ты не понимаешь!

Бабушка Елизавета Ивановна сидела под полотняным навесом, за накрытым к обеду столом, и укоризненно покачивала головой. Впрочем, едва ли она по-настоящему сердилась. Бабушка очень любила озорного внучонка, который всеми повадками живо напоминал покойного деда.

— Что тут за спор? — спросил Семен Иванович, целуя жену и мать. — Ты, байстрюк, почему руки не моешь?

— Я обедать не буду! — отвернулся Алешка.

— Почему? Я вот сейчас ремень возьму!..

— Ну и пожалуйста! А я все равно не имею права!.. Ты сам же меня будешь презирать, если нарушу честное слово!

— О, честное слово — вещь серьезная! — вздохнул Семен Иванович. — Тогда объясни!

Из путаного рассказа Алешки он с трудом понял: тот побился об заклад с соседским пареньком, сыном инженера, Женькой Лисицыным, что переплывет, не отдыхая, в оба конца широкий пруд, славившийся омутами и цепкими водорослями, уже не одного купальщика утянувшими на дно. В том случае, если подвиг не будет совершен, Алешка обязался три дня не обедать…

В одну сторону Алешка пруд переплыл, но так устал, что побоялся плыть обратно. Здравый смысл все-таки оказался сильнее гордости. Женя торжествовал, а младшему Шумову ничего не оставалось, как подвергнуть себя добровольно избранному наказанию.

— Теперь ты видишь, я никак не могу! — закончил Алешка и, вздохнув, с тоской посмотрел на дымящийся борщ. — Я лучше пойду погуляю…

— Ну что ты будешь делать! — с отчаянием сказала Любовь Михайловна.

Бабушка попыталась склонить внука на компромисс.

— Знаешь что! — предложила она, пряча улыбку. — Ты возьми и поешь, а Женьке твоему мы ничего не скажем!

— Как тебе не стыдно, бабушка! — возмутился Лешка.

— Этот вариант, конечно, исключается! — поддержал Семен Иванович, любуясь возбужденным и решительным лицом сына. — Дал слово — держись! Мать, не корми его три дня обедом! А ужинать-то тебе можно?

— Ужинать можно! — с надеждой ответил Алеша.

— Вот и хорошо! — закончил Шумов. — Ужин у нас будет ранний. В ночь я уезжаю. Собери-ка меня в путь, Любаша!

Ни матери, ни жене Семен Иванович не рассказал о том, что путешествие предстоит опасное. Не хотел их понапрасну расстраивать. "Еду в командировку, в деревню! — объяснил он. — Совсем недалеко. Дней через десять вернусь!" Шумов был убежден, что успокоил домашних, но он ошибся. По его лицу они догадались об опасности, но в свою очередь не подали вида, что встревожились.

В полночь за Шумовым зашли его спутники. Их было пятеро. В телогрейках, с мешками за плечами, подпоясанные кожаными ремнями, отвисающими от тяжелых маузеров, они весело шутили и смеялись, усаживаясь на телегу, но их бодрые улыбки казались Любови Михайловне искусственными. Женщина на миг приникла к мужу, но не желая, чтобы он почувствовал ее тревогу, отстранилась и голосом, вздрагивающим от усилий быть ровным, сказала:

— Значит, в воскресенье тебя ждать! Счастливого пути!

Она быстро вошла в дом. Семен Иванович был благодарен жене за то, что не затянула прощанье.

— За Алешкой присматривай! — крикнул он и услышал:

— Не беспокойся!

В село Черный Брод приехали на третий день к вечеру. Пригоршня желтых домишек чьей-то огромной рукой была высыпана на обширную лесную поляну, поросшую травой и окруженную могучими, столетними деревьями. Земля под пашню отвоевывалась у леса с огромным трудом. Толстые пни с засохшими корнями, валявшиеся на обочине дороги, достаточно красноречиво свидетельствовали о той работе, которую пришлось проделать крестьянам. Дома были отделены друг от друга заборами и походили на островки. Люди здесь, видимо, не любили и боялись своих соседей.

— Каждый за себя, один против всех! — задумчиво сказал Семен Иванович, оглядывая из-под руки село, освещенное красными лучами заходящего солнца. — Ну, товарищи, теперь каждое слово взвешивайте. Коли нас не поймут, поедем назад не солоно хлебавши.

— Если поедем! — хмуро вставил пожилой слесарь Евграфов. Эта реплика прозвучала как похоронный звон. Рабочие промолчали, но всем стало как-то не по себе.