В шкуре льва

В статьях и иллюстрациях, найденных Патриком в ривердейлской библиотеке, содержались многочисленные подробности о грунте, пиломатериалах, весе бетона и так далее, не было там только одного — информации о тех, кто на самом деле построил этот мост. В Канаде не было фотографов, подобных американцу Льюису Хайну, запечатлевшему детский труд: мальчишки в угольных шахтах, семилетние ткачихи на фабриках Новой Англии. Изобличить зло и обнаружить скрытую чистоту. Официальные сообщения и новости всегда были пресными, как любая риторика, например статья политика, произнесшего речь на открытии моста, человека, который сам ни разу не подстриг траву на своем газоне. Фотографии Хайна, разоблачая официальную историю, создают иную общность. Человек с отбойным молотком в облаке каменной пыли на Эмпайр-стейт-билдинг, чета арендаторов, мальчишки-отбойщики в шахте. Его фотографии — как комнаты, куда вы можете войти: пещеристые здания, где рабочий поворачивает гаечный ключ величиной с человека, или железные пещеры, где трудятся бледные, как привидения, дети. Но Патрик никогда не видел великих фотографий Хайна и никогда не читал писем Джозефа Конрада. Нас ежедневно окружают официальная история и новости, произведения искусства доходят до нас слишком поздно, неторопливо путешествуя по свету, как послание в бутылке.

Только совершенное искусство способно упорядочить хаотичное нагромождение событий. Только то, что совершенно, способно перестроить хаос, чтобы предложить и хаос и порядок, которым он в будущем станет.

Не прошло и двух лет после сражения 1066-го,[4] как начали ткать ковер из Байё, а Константин Африканский открыл западному миру греческую медицину. Хаотичное нагромождение событий. Первым предложением любого романа должно быть: «Доверься мне, это потребует времени, но здесь есть порядок, очень хрупкий, очень человеческий». Блуждай без цели, если хочешь добраться до города.

* * *

Я научил тебя тому, что небо, солнце и луна смертны.

Ее любимая фраза парит над Патриком, когда он просыпается. К рассвету он уже стоит на сером полу кожевенной фабрики, держа изогнутый нож. Весь день, раскраивая кожу, он перебирает в уме те немногие подробности ее жизни, которые она сообщила ему. Даже в сельском домике в Парис-Плейнс она ни словом не обмолвилась о своей молодости, даже в рассказах о Катоне она упомянула только его имя. А что, если Элис была монахиней? Четки, сумаховый браслет…

В шесть вечера он возвращается с работы, и она прижимает открытые ладони к его ребрам. Он поднимает Элис на руки, и Хана прыгает на спину матери. Они неуклюже движутся по крохотной комнатке и падают на кровать. Игра состоит в том, что Хана пытается столкнуть их на пол, упираясь ногами в стенку. Они падают с кровати, а Хана сверху прыгает на них. Потом они с Ханой пытаются втащить Элис на кровать.

Его всегда удивляло тело Элис. Она кажется хрупкой, словно ее могут задавить в толпе, но она сильная и ловкая, она танцует так же хорошо, как играет на сцене, пластично передвигаясь по комнатам. Она считает джиттербаг самым важным изобретением двадцатого века и даже готова многое простить за него капитализму. Она обожает Фатса Уоллера. Патрик видел, как она сидела в балканском кафе за пианино и пела:

Мне не надо было звезд,
Не надо луны,
Я думал, они скучны…
Но вдруг на горизонте
Появилась ты,
Полна любви.

У Клары, скажет она позже, был класс, она играла на рояле так, как королева, ступающая по грязи. А я играю, как чувствую. И в музыке мне нравятся одни душещипательные романсы.

Но самое нежное признание в том, что ей не хватает Клары, она сделала, сидя у него на животе, смотря на него сверху вниз. «Я люблю Клару, — сказала она ему, любовнику Клары. — Я скучаю без нее. Она не дала мне сойти с ума. А это очень важно для того, чем я стала сейчас».

Элис двигалась, как… Она тихонько напевала, как… Почему теперь я пытаюсь открыть для себя все грани ее натуры?