В шоке. Мое путешествие от врача к умирающему пациенту

«Я смотрел на него, а видел самого себя, понимаете? У моей дочки тоже астма, и мы с ее мамой только что развелись. Эта девочка ехала на велосипеде, когда у нее случился приступ, и отец даже не знал об этом. Он просто думал, что она играет на улице. К тому времени, когда они добрались сюда, было уже слишком поздно. Он сказал мне, что его бывшая жена в пути, и ему просто нужно было знать, насколько все плохо. Когда он это спросил, я подумал, что это худшее, через что может пройти отец. Я увидел в нем самого себя, и меня словно обухом по голове ударили. Я только и нашелся сказать, что: «Дела хуже некуда». И парень кивнул головой, поцеловал ее и ушел. Он просто взял и вышел из интенсивной терапии. Я понял, что он не хотел быть здесь, когда появится его бывшая. Позже я узнал от его бывшей жены, что он поехал домой и убил себя. Он застрелился в голову. Раньше я никогда об этом не говорил, однако я знаю, что это моя вина. Если бы я нашелся, что сказать, если бы я смог перестать думать только о себе и поддержал его, возможно, он все еще был бы жив. Я не смог спасти его дочь, но ему самому не было нужды умирать. Его самоубийство на моей совести».

Когда эти глубоко погребенные в себе истории начали всплывать на поверхность, я осознала, что подобно тому, как врачи отрицают первостепенную важность голоса своего пациента, медицина точно так же заглушает и самих врачей. Нас приучили верить, что ношу, которую мы несем, страдания, свидетелями которых становимся, следует молча на себе нести. Кроме того, нас учили отстраняться от своих пациентов, надевать на себя белые халаты, которые давали всем понять, что мы на стороне здоровья. Они целенаправленно отделяли нас от них, подразумевая, что в отличие от наших пациентов нам ничего не угрожает. Мы убеждаем в этом не только своих пациентов, но и самих себя. Ведь чтобы заниматься медициной, мы должны воспринимать себя отдельно от них, а значит – неуязвимыми. Если бы мы равняли себя на наших пациентов, считали себя столь же подверженными болезням, как и они, то нам бы пришлось задуматься о собственной смертности. Очень тяжело осознавать, что немалая часть тех страданий, свидетелями которых мы становимся, в какой-то момент в той или иной форме затронет и нас самих. Все эти болезни, зависимость от других и, в конечном счете, неизбежная смерть. Однако мне теперь казалось, что тот якорь, что был призван удерживать нас на месте, на самом деле тянул нас на дно.

Все эти врачебные истории признавали тот факт, что мы на самом деле ничем от наших пациентов не отличаемся. Может, механизм получения травмы и другой, однако перед нами всеми одна и та же пропасть. А взятые все вместе, наши отдельные голоса, откровенные разговоры и электронные письма смогли многократно усилить друг друга, даже несмотря на окружающий мрак. И все они положили начало переменам к лучшему.

В моем больничном почтовом ящике оказалась открытка, которая мгновенно перенесла меня в палату интенсивной терапии к пациентке, которая каждого просила написать послание надежды для своей стены. Я отчетливо помнила, как стояла в коридоре со своими подчиненными во время обхода, обсуждая историю болезни этой пациентки, которая уже несколько месяцев ожидала пересадки легких. Открытка гласила:

«Доктор Авдиш, мне хотелось бы, чтобы вы знали: я заполнил карточку. Я сделал это не в тот же день, когда вы мне сказали это сделать, и не на следующий. Не знаю почему, но я просто не мог. Мне очень жаль. Но когда ей, наконец, сделали пересадку, когда я увидел, что она снова на ногах, снова ходит, я это все-таки сделал. Я не мог заставить себя вручить ей эту карточку. Мне было слишком стыдно, да и мне казалось, что она все равно меня не вспомнит. Так что я хочу, чтобы она была у вас. На самом деле она все равно написана как бы для вас обеих».

В прилагаемой к открытке карточке размером 9х12 было написано лишь: «Спасибо вам за то, что научили меня, что для надежды всегда есть место».

Я стояла в своем кабинете и смотрела на эти слова, которые начали расплываться у меня перед глазами из-за накативших слез.

Люди испытывают потрясение по-разному, и приходят в себя потом они тоже разными способами. Каждая из моих собственных ран зажила по-своему. Один из моих шрамов стал белой, тоненькой и идеально прямой линией. Он двадцать сантиметров в длину и проходит от пупка прямо до нижней части грудины. Он напоминает мне о ране, которая была сделана целенаправленно хирургическим скальпелем, чтобы удалить половину моей пораженной опухолями печени. Края раны, оставленные скальпелем, были идеально ровными и чистыми, благодаря чему их можно было аккуратно совместить. Разрез хорошо зажил. В медицине мы называем это «заживлением первичным натяжением».