В Швеции

Мы за это выпили; он поскладывал всех моих кукол в деревянный ящик, привязал его мне за спину, а потом по его веленью я провалился сквозь спираль. Мне и сейчас слышится, как я плюхнулся… я лежал на полу, это сущая правда, а моя труппа повыпрыгивала из ящика, на всех на них снизошел дух, все куклы стали выдающимися, как они сами сказали, артистами, а я — их директором; все было готово к первому представлению; вся труппа желала со мной говорить, и публика тоже. Танцовщица сказала, что, если она не будет стоять на одной ноге, то сборы упадут, все держалось на ней, и она хотела, чтобы обходились с ней соответственно. Кукла, что играла императрицу, желала, чтобы и вне сцены с нею тоже обходились, как с императрицею, иначе она потеряет навык. Тот, кто появлялся на сцене для того лишь, чтобы вручить письмо, напустил на себя важность, словно он был первый любовник, ибо малые, сказал он, так же значимы для художественного целого, как и великие. Герой же потребовал, чтобы вся его роль состояла из заключительных реплик, поскольку им аплодируют. Примадонна желала играть лишь при красном освещении, затем что оно ей к лицу, — и не хотела синего. Прямо как мухи в бутылке, а посреди бутылки — я, директор.

Я потерял дыхание, потерял голову, мне стало до того худо, что дальше некуда, я очутился средь людей совсем новой породы, я желал, чтобы все они снова убрались в ящик, а я никогда больше не был директором. Я сказал им напрямик, что ведь по сути все они — куклы, и тогда они взяли меня и убили. Я лежал на постели у себя в комнате, как я туда добрался от политехника, не знаю, но, может, знает он. Луна светила на пол, где валялся опрокинутый кукольный ящик, а вокруг него — куклы, маленькие и большие, вся шайка-лейка… однако я не мешкал, я вскочил с постели, и они отправились у меня в ящик, кто вниз головою, а кто вниз ногами; я захлопнул крышку и уселся сверху; с меня можно было писать картину, я так ее и вижу, а вы? «Теперь вы останетесь там, — сказал я, — и боже упаси, чтоб вы еще когда-нибудь облеклись в плоть и кровь!»… На душе у меня сделалось до того легко, я был счастливейшим из людей; политехник отшлифовал меня; я просто-таки блаженствовал и так на ящике и уснул, а утром, — собственно, был уже полдень, но в то утро я спал на удивление долго, — я все еще сидел там, счастливый, ибо постиг, что мое некогда единственное желание было глупым; я справился о политехнике, но он исчез, подобно греческим и римским богам.

С той поры я почитаю себя счастливейшим человеком. Я счастливый директор, моя труппа не рассуждает, публика — тоже, она от души веселится; я сам ставлю все мои спектакли, и мне никто не препятствует. Я заимствую из разных комедий самое лучшее, все что хочу, и никто на это не досадует. Пьесы, которыми нынче пренебрегают большие театры, но которые тридцать лет назад пользовались успехом у публики и исторгали слезы, вот их-то я теперь и беру, и показываю малышам, и те плачут точно так же, как плакали отец с матерью; я даю «Йоганну Монфокон» и «Дювеке»[66], но в сокращении, потому что малыши не любят любовного вздора, они хотят: чтоб несчастливо, но побыстрее. Данию я изъездил уже вдоль и поперек, всех знаю, и все меня узнаю́т; теперь я подался в Швецию, повезет мне здесь и я заработаю хорошие деньги, сделаюсь скандинавом[67], а иначе — ни за что, это я говорю вам, как своему земляку.

И я, как земляк, разумеется, тут же это пересказываю, единственно ради удовольствия порассказать.

Глава X. Шхеры

Путешествуя по каналу через Швецию, сперва неуклонно подымаешься вверх, преодолевая реки и озера, леса и скалистые горы; ты озираешь с высоты лесные пространства и воды, но мало-помалу судно спускается с горной террасы; возле Мема[68] ты вновь оказываешься внизу у соленого фьорда; между остатками низких и толстых стен высится одинокая башня, это развалины Стегеборга[69]. По побережью тянутся меланхолические черные леса, обнимающие долинки, поросшие травами; чайки с криками кружат над нашим судном, мы у Балтийского моря, на нас повеяло свежим морским ветром, он веет так же, как и в былые героические времена, когда викинги, сыновья высокородных отцов, свершали здесь свои подвиги. Как и перед ними, расстилается перед нами морская гладь, все та же, со своими бесчисленными островами; тысячи скалистых островов и каменных глыб усеяли море вдоль всего берега, пучина меж ними и материком есть то, что мы называем «шхерами», они переходят друг в друга во всем своем разнообразном великолепии. Мы видим их в сиянии солнца и в штиль, это как большущий английский парк, только лужайка здесь — глубокое море, клумбы на ней — скалы и островки, щеголяющие сосной и елью, дубами и зеленым кустарником; взгляни на это, когда ветер задувает с востока, а волна разбивается о подводные камни и, пенясь, откатывается от скал; даже корабль дает тебе ощутить всем телом могущество моря, тебя словно бы возносят неземные руки.