В Швеции

Идут облака, идут годы. Видишь, как вырастают фронтоны, там появляются цитадель и «Чернан»[85]. Биргер Ярл превращает город Стокгольм в крепость, вон на той стене стоят дозорные с луком и стрелами, наблюдают за озером и фьордом, и песчаным кряжем Брункеберг. У подножия кряжа, возле Рёрстранда, строится монастырь Клары, между ним и городом пролегла улица, а за ней — другие, град разросся, он становится полем битвы враждующих партий, где водружают стяг сыновья Ладулоса[86], где ратники немецкого Альбрехта[87] сжигают заживо шведов. Стокгольм ведь сердце королевства, это прекрасно знают датчане, и знают шведы, отсюда распри и кровавые битвы. Палаческая рука обагряется кровью, на площади стоит король Дании Кристиан Второй[88], палач Швеции!.. Катитесь, руны! Погляди, как на брункебергском песчаном кряже, где простой шведский люд победил датское войско[89], устанавливают майский шест, то Иванов вечер. Густав Васа торжественно въезжает в Стокгольм[90]. Вокруг майского шеста вырастают фруктовые сады и капустные огороды, дома и улицы, они исчезают в пламени, и возникают снова; мрачная цитадель с «Чернан» преображается в замок, город украсился башнями и подъемными мостами; на песчаном кряже вырастает отдельный город, а на скалах южнее — третий; по приказу Густава Адольфа[91] старые стены рушатся, три города сливаются в один, обширный, большой, где живописно перемешаны старинные каменные дома, деревянные лавки и крытые дерном хижины, солнце сияет на медных куполах башен; в надежной гавани подымается целый лес мачт.

Накрашенное божество Версаля[92] озаряет лучами своей красоты весь мир, они достигают до берегов Меларена и проникают в Тессинов дворец[93], куда приглашает в гости искусство и науку король, Густав Третий[94]; его изображение, вылитое из бронзы[95], установлено на берегу перед роскошным дворцом. Это уже в наши дни, акации осеняют высокую дворцовую террасу, на широкой балюстраде которой красуются в саксонских фарфорах цветы; пестрые шелковые занавеси на больших стеклянных окнах наполовину опущены, навощенные полы гладкие, как зеркало, а под той аркою, где по стене вьются розы, вечно живет в мраморе греческий Эндимион[96]; как в почетном карауле стоят здесь Фогельбергов Один, Сергелевы Амур и Психея[97].

Мы спускаемся по широкой королевской лестнице; перед нею, там, где Олав Шётконунг некогда протянул железные цепи через меларенский пролив, теперь замечательный мост с лавками наверху и «Стрёмпартерреном» внизу; туда как раз держит курс пароходик «Неккен», набитый пассажирами, которые переправляются из Юргордена на «Стрёмпартеррен». Что такое «Стрёмпартеррен»? Это у стокгольмцев маленькая-премаленькая Villa Reale[98], скажет неаполитанец; это маленькая-премаленькая Jungfernstieg[99], скажет гамбуржец. Это малюсенький полукруглый островок, на который мост опирается своими арками, сад, полный цветов и деревьев; его видно сверху, когда стоишь у высокого парапета. Там, внизу, прогуливаются дамы и господа; играют музыканты, под сводами моста сидят группами семейства и угощаются прохладительными напитками, сквозь зелень им видно открытое море, дома и усадьбы, а еще лес и скалы; ты забываешь, что находишься посреди города.

Вот этот-то мост и соединяет Стокгольм с Нормальмом, где избранная публика по преимуществу проживает в двух длинных, напоминающих берлинские, улицах; однако из всех больших зданий мы посетим одно, а именно театр.

Мы всходим на саму сцену, она имеет историческое значение. Здесь, около первой от рампы правой кулисы, если стоять лицом к зрительному залу, в маскараде был убит Густав Третий; его перенесли вон в ту маленькую комнатку рядом со сценой, между тем как все выходы были перекрыты, а пестрые персонажи, арлекины, полишинели, дикари, боги и богини, снявши маски, бледные от ужаса, сбились в кучу; балет-фарс обернулся подлинной трагедией.