В Швеции

В саду распустились все яблони, они поспешили зацвести, прежде чем одеться листвою; по двору разгуливали утята, там же грелся на солнышке кот, и умывался лапкою, и слизывал с нее солнечные лучи; а в поле вовсю зеленели хлеба, и маленькие пташки расчирикались и расщебетались, словно наступил большой праздник, да так оно, кстати сказать, и было, ведь пришло воскресенье. Звонили колокола, люди, надев свое лучшее платье, направлялись в церковь, и вид у них был довольный и радостный; да, радость разливалась повсюду; день выдался до того погожий и благословенный, что и впрямь можно было сказать: «Воистину Господь к нам, людям, благоволит!»[123]

Однако же в церкви, взошедши на кафедру, пастор обрушился на прихожан с громкой и гневной речью; он говорил о том, какие люди безбожники, и что Бог за это их покарает, и когда они умрут, то нечестивые сойдут в ад, где будут гореть в вечном огне, а еще он сказал, что червь их не умрет, а огонь не угаснет[124]; никогда им не обрести мир и покой. Прямо жуть брала, притом говорил он с таким убеждением; он описывал им ад как зловонную дыру, куда стекаются скверны мира, там ни ветерка, лишь палящее серное пламя, и нету дна, они проваливаются и проваливаются в вечном безмолвии. Даже слушать об этом и то было жутко, пастор же проповедовал с чувством, и люди в церкви были ужасно напуганы. А на улице так весело распевали пташки, и так ласково пригревало солнце, и каждый цветочек словно бы говорил: «Воистину Господь ко всем нам благоволит!» Да, на улице было совсем не так, как проповедовал пастор.

Вечером, собираясь ложиться спать, пастор увидел, что жена его сидит в задумчивости.

— Что с тобою? — спросил он ее.

— Что со мною? — отозвалась она. Со мною то, что я не могу толком собраться с мыслями, не могу толком уяснить сказанное тобой: что на свете так много безбожников, и что они будут гореть в вечном огне; вечном — о, как это долго!.. Я всего лишь грешная женщина, но мне непереносима мысль, что даже самый закоренелый грешник обречен гореть вечно, да и как Господь может попустить это, Он, Кто бесконечно добр и Кому ведомо, как зачинается зло внутри и как оно проникает извне. Нет, я не могу себе такого представить, хоть ты и уверяешь, что это так.

* * *

Стояла осень, с деревьев опадала листва, мрачный, суровый пастор сидел у постели умирающей, и вот праведница закрыла свои глаза; это была пасторша.

— Если кто и обретет покой в могиле и милость Божию, то это ты, — произнес пастор, и сложил ей руки, и прочел над усопшей псалом.

И ее проводили на кладбище; по щекам у мрачного пастора скатились две тяжелые слезы; в пасторской усадьбе сделалось тихо и пусто, там погас солнечный свет, ее не стало.

Была ночь, над головою пастора повеял холодный ветер, он открыл глаза, ему почудилось, что в комнату светит месяц, но то был не месяц, свет исходил от фигуры, стоявшей подле его постели; он увидел тень своей покойной жены, она смотрела на него с невыразимой печалью и словно хотела что-то ему сказать.

Муж приподнялся и простер к ней руки:

— Ужели и тебе не даровано вечное упокоение? Ты страдаешь? Ты, что лучше всех, смиреннее всех?!

И умершая склонила в знак согласия голову и приложила руку к груди.

— Могу ли я сделать так, чтобы ты обрела в могиле покой?

— Да! — услыхал он в ответ.

— Но как же?

— Дай мне волос, один-единственный волос с головы грешника, чей огонь не угаснет, того грешника, кого Бог низвергнет во ад в муку вечную!

— Тогда мне ничего не стоит освободить тебя, чистую, праведную!

— Следуй же за мной! — сказала умершая. — Нам это позволено. Вместе со мною ты воспаришь туда, куда унесут тебя твои мысли; невидимые людям, мы проникнем в самые потаенные уголки их душ, и ты укажешь твердой рукой на того, кто подлежит вечной муке, он должен быть найден, прежде нежели пропоет петух!

И тотчас, будто бы перенесенные мыслью, очутились они в большом городе; на стенах его домов горели огненными буквами названия смертных грехов: гордыня, скупость, пьянство, сладострастие, словом, вся семицветная радуга грехов человеческих.

— Да, так и я предполагал, я знал это, — сказал пастор, — тут обитают те, что подлежат вечному огню.

И они остановились перед роскошно освещенным порталом; убранная коврами и цветами широкая лестница вела в праздничные покои, откуда доносилась бальная музыка. У входа стоял одетый в шелк и бархат швейцар, у которого была большая булава с серебряным набалдашником.

— Наш бал не уступит и королевскому, — сказал он и поворотился к уличной толпе. Всем своим видом он как будто показывал: «Голодранцы, заглядывающие с улицы, против меня — шваль и шушера!»

— Гордыня! — сказала умершая. — Ты видишь его?

— Его? — повторил пастор. — Да, но он же глупец, просто-напросто шут, он не будет осужден на вечный огонь и муку!

— Шут! — пронеслось по всему обиталищу гордыни; таковы были все, кто там пребывал.