В Швеции

В это время снизу послышались колокола; это было знаком, что рабочий день на сегодня закончен; вечерняя заря еще освещала здесь наверху верхушки деревьев, но внизу, в глубокой, далеко протянувшейся пропасти, были сумерки, оттуда, из черных пещер повысыпали рабочие; они выглядели как мухи, крошечные, они принялись карабкаться по длинным лестницам, которые висели ярусами вдоль отвесной скалы; они взбирались все выше и выше, наверх, наверх, и становились все больше. По балкам лесов завизжали железные цепи, и в воздух начала подыматься бадья; трое не то четверо молодых парней в деревянных башмаках стояли на краю бадьи и весело балагурили, и, толкаясь ногой о скалу, от нее откачивались; а сумерки внизу все сгущались, пропасть как будто бы сделалась еще глубже.

— Жуть да и только! — сказал человек из Сконе. — Надо все ж таки было туда спуститься! Хотя бы для того, чтоб поклясться, что я там был! Вы-то, конечно, там побывали! — снова сказал он мне.

— Думайте, что хотите! — ответил я, и то же самое я говорю читателю.

Глава XXIX. Свиньи

Любезный Чарльз Диккенс поведал нам о свинье[192], и с тех пор у нас подымается настроение уже от одного ее хрюканья. Святой Антоний[193] простер на нее свой ореол, ну а вспоминая про «блудного сына», переносишься в свиной хлев[194], и как раз перед таковым и остановилась там, в Швеции, наша повозка. У проселочной дороги, рядом со своим домом, крестьянин поставил свиной хлев, да такой, каких вряд ли сыщешь на белом свете, то была старая парадная карета; из нее вынули сиденья, сняли колеса, почему она и стояла прямо на пузе, и водворили туда четырех свиней; были ли они первыми ее насельниками, судить трудно, но что карета была рождена для выездов, об этом свидетельствовало все, вплоть до сафьянных лоскутьев, свисавших с потолка и подтверждавших, что она знавала лучшие дни. Каждое мое слово — святая правда.

— Хрю! — раздавалось изнутри, а карета сетовала и скрипела, ведь ей напоследок приходилось несладко.

— Прощай, Прекрасное! — вздохнула она, сказала она, или могла бы сказать.

* * *

Мы опять приехали сюда осенью, карета стояла на месте, но свиней там не было, они хозяйничали в лесу. Царило ненастье, ветер оборвал на деревьях все листья и не давал им ни покоя, ни роздыху. Улетели перелетные птицы.

— Прощай, Прекрасное! — сказала карета, и в природе пронесся точно такой же вздох, и сердце человеческое отозвалось:

— Прощай, Прекрасное! Чудесный зеленый лес, теплый солнечный свет и птичье пенье, прощайте! Прощайте!

Так сказало оно, и заскрипели стволы высоких деревьев, и послышался вздох, тяжкий-претяжкий, вздох из самого сердца дикого розового куста, а тот, кто сидел там, был королем роз; да ты его знаешь! он — не более чем борода, чудеснейшая красно-зеленая борода; узнать его легче легкого. Пойди к изгородям из дикой розы, и осенью, когда все цветы уже отцвели и остались только красные шиповины, среди них нередко можно увидеть большой моховидный цветок, это король роз; из макушки у него растет маленький зеленый листик, это его перо, на розовом кусту он единственный в своем роде мужчина, вот он-то и вздыхал.

— Прощай! Прощай!.. Прощай, Прекрасное! Розы отцвели, с деревьев опадают листья! Здесь сиро, здесь сыро! Птицы, что пели, смолкли, свиньи пошли по желуди, свиньи хозяйничают в лесу!

Ночи были холодные, дни были серые, а ворону хоть бы что, он сидел на ветке и распевал: «каррашо, каррашо!» Ворон с вороною сидели высоко; у них было многочисленное семейство, и все там говорили: «каррашо, каррашо!», а ведь большинство всегда право.

Под высокими деревьями, в ложбине, где проходила дорога, была великая грязь, здесь возлежало стадо свиней, больших и маленьких, они находили это место просто бесподобным; «oui! oui!»^{26} — говорили они; больше они по-французски ничего не умели, но ведь и это уже кое-что. Они были до того умные и до того жирные!

Старые лежали тихо, потому что думали; молодые же, напротив, были до того непоседливые, угомон их не брал; у одного поросеночка хвостик был завитушкою, его мать не могла на эту завитушку нарадоваться, ей казалось, что все на эту завитушку смотрят и только о ней и думают, но они думали вовсе не об этом, а о себе и о Полезном, и о том, для чего нужен лес. Они были убеждены, что желуди, которые они поедают, растут на корнях деревьев, почему они всегда там и рылись, но тут пришел один поросенок; ведь с новым всегда приходит молодежь; он заявил, что желуди падают с веток, как-то желудь свалился ему прямо на голову, это-то и навело его на такую мысль, и вот он стал наблюдать, и теперь совершенно удостоверился. Старики сдвинули головы:

— Хрю! — сказали они. — Хрю! Прощай, роскошество! Прощай, чик-чириканье? Мы хотим плодов! Все, что ни съедобно, годится, мы жрем все!

— Oui! oui! — подтвердили все остальные.

А свинья-мать посмотрела на своего поросеночка с хвостиком завитушкою.

— Нельзя забывать о Прекрасном! — сказала она.