В скорлупе

Но, конечно, убить мозг — это убить волю. Как только начинаю угасать, слабеют, разжимаются руки, и жизнь возвращается. И сразу слышны звуки активной жизни, словно за стенкой дешевой гостиницы. Потом громче, громче. Это мать. И понеслась по спирали к очередной опасной кульминации.

А для меня стена слишком высока, и я валюсь на свой тюремный прогулочный двор немого существования.

Наконец Клод убирает свою отвратную тушу — приветствую его грубую краткость, — мое пространство восстановлено, хотя в ногах еще покалывает. Прихожу в себя, а Труди лежит, вялая от изнеможения и обычных сожалений.

* * *

Не парков с аттракционами Paradiso и Inferno страшусь я больше всего — не райских полетов и не адских толп, — и обиду вечного забвения мог бы пережить. И пусть не знаю даже, что из этого мне выпадет. Страшно же вообще все упустить. Здоровое это желание или просто жадность — я хочу сперва пожить, получить мне положенное, мой бесконечно малый ломтик бесконечного времени, свой надежный шанс на сознательную жизнь. Мне положена горстка десятилетий, чтобы попытать счастья на привольно летящей планете. Прокачусь по-человечески, не по вертикальной стене. Хочу туда. Хочу стать. Другими словами, есть книга, которую хочу прочесть, она еще не выпущена, еще не написана; но начало ей положено. Я хочу дочитать до конца «Мою историю двадцать первого века». Хочу быть там, на последней странице, восьмидесяти лет с небольшим, стареньким, но бодрым, и сплясать джигу вечером 31 декабря 2099 года.

Кончиться может и раньше, так что это триллер своего рода, бурный, сенсационный, коммерчески успешный. Сборник мечтаний с элементами жути. Но это должно быть и историей любви, и героической повестью о блестящей изобретательности. Чтобы почувствовать вкус его, обратитесь к прологу, к предыдущей сотне лет. Мрачное чтение, по крайней мере, до середины, но захватывающее. Несколько искупающих глав, скажем, об Эйнштейне и Стравинском. В этой новой книге одна из многих незавершенных линий сюжета вот какая: дотянут ли до конца века девять миллиардов ее героев без ядерной войны? Рассматривайте это как контактный спорт. Выстройте команды. Индия против Пакистана, Иран против Саудовской Аравии, Израиль против Ирана, США против Китая, Россия против США и НАТО, Северная Корея против остальных. Чтобы повысить результативность, добавьте другие команды: подтянутся негосударственные игроки.

Насколько готовы наши герои перегреть свое жилище? Уютные 1,6 градуса, надежда немногих скептиков, дадут горы пшеницы в тундре, прибрежные таверны на Балтике, кислотной раскраски бабочек на Северо-Западных территориях. На темном конце пессимистического спектра штормовые 4 градуса приведут к катастрофическим наводнениям и засухам и всяким мрачным потрясениям политического климата. И напряженные побочные сюжеты локального характера: продолжится ли остервенение на Ближнем Востоке, хлынет ли он в Европу и бесповоротно ее изменит? Окунет ли ислам свой воспаленный экстремизм в охлаждающий бассейн реформации? Уступит ли Израиль два-три вершка пустыни тем, кого он вытеснил? Вековые мечты Европы о союзе развеются ли из-за мелкого национализма, застарелых ненавистей, финансовой катастрофы, раздоров? Или же Европа не свернет с пути? Я хочу узнать. США не придут потихоньку в упадок? Вряд ли. У Китая не разовьется совесть? А у России? У мировых финансов и корпораций? Прибавьте к этому соблазнительные человеческие константы: секс и искусство, вино и науку, соборы, пейзажи, поиски высшего смысла. И, наконец, частное море желаний. Мои: босым у костра на берегу, жареная рыба, лимонный сок, музыка, дружеская компания, и чтобы кто-нибудь, не Труди, меня любил. Мое по праву рождения в книге.

Так что мне стыдно за мою попытку, и я доволен, что она не удалась. Клода (сейчас он громко напевает в гулкой ванной) надо достать каким-то другим способом.

С тех пор как он раздел мою мать, прошло не больше пятнадцати минут. Чувствую, что входим в новую фазу вечера. После скоромного эпизода пульс у матери выравнивается, и, надо думать, она вернется к теме своей невиновности. Разговор Клода об ужине покажется ей неуместным. Бездушным даже. Она садится, надевает платье, находит в постели трусы, вставляет ноги в сандалии и идет к зеркалу туалетного столика. Распущенные волосы свисают светлыми локонами, их некогда воспел в стихотворении муж. Она заплетает косу; тем временем можно опомниться и подумать. В ванную она пойдет, когда выйдет Клод. Оказаться рядом с ним ей сейчас противно.