В скорлупе

Мой верный канатик, проток жизни, не убивший меня, умирает предуказанной смертью. Я дышу. Восхитительно. Мой совет новорожденным: не кричите, оглядитесь, вкусите воздуха. Я в Лондоне. Воздух хороший. Звуки свежие, блестящие, высокие частоты включены. Полотенце сияет, лучится, цветом напоминая о мечети Гохаршад в Иране, перед которой плакал мой отец на заре. Мать зашевелилась, и от этого повернулась моя голова. Я увидел Клода. Он мельче, чем я воображал, узкоплечий, с хитрым лицом. Выражение лица ни с чем не спутать — гадливость. Вечернее солнце пробилось сквозь листву платана и рисует на потолке зыбкие узоры. Ах, как радостно вытянуть ноги и увидеть по будильнику на ночном столике, что они не успеют на поезд! Но недолго мне этим наслаждаться. Мою податливую грудную клетку сжали брезгливые руки убийцы и кладут меня на снежно-белый, ласковый живот другого убийцы. Ее сердцебиение слышно вдалеке, приглушенное, но знакомое, как хор, слышанный полжизни назад. Темп — andante, спокойные шаги ведут меня к подлинно открытым воротам. Не буду отрицать, что испытываю сильный страх. Но я изнурен, матрос, потерпевший кораблекрушение, и прибился к счастливому берегу. Проваливаюсь, и океан лижет мне лодыжки.

* * *

Мы с Труди, наверное, задремали. Не знаю, сколько прошло минут до звонка в дверь. Какой ясный звук. Клод еще здесь, еще надеется найти паспорт. Может быть, успел сходить вниз, там искал. Сейчас идет к видеофону. Взглянул на экран и отвернулся. Сюрпризов не ожидается.

— Их четверо, — говорит он, скорее себе.

Обдумываем эту новость. Кончено. И конец нехороший. Хорошего и не могло быть.

Мать передвигает меня так, что мы можем обменяться долгим взглядом. Я ждал этого момента. Отец был прав, у нее красивое лицо. Волосы темнее, чем думал, зеленые глаза светлее, щеки еще рдеют от недавних потуг, носик в самом деле кнопка. Я думаю, что вижу в этом лице весь мир. Красивое. Любящее. Убийственное. Слышу, как Клод покорной походкой проходит по комнате, чтобы спуститься. Готовой фразы нет. Даже в эту покойную минуту, долго и жадно глядя в материнские глаза, я думаю о том, что на улице ждет такси. Напрасный расход. Пора бы его отослать. И думаю о нашей тюремной камере — надеюсь, не слишком маленькая, — и за ее тяжелой дверью истертые ступени вверх: первая — горе, потом — справедливость, потом — смысл. Дальше — хаос.