В скрещенье лучей. Очерки французской поэзии XIX–XX веков

Тебя я вижу вновь натянутым, как парус,
Широкий щедрый шелк без складок и морщин, –
Три яруса твоих, и каждый ярус – ярость:
Сладчайшее из чувств, глубокое, как гимн.

Взывавший к сердцу цвет был красным – нет, вернее,

Увядшим розовым – не розы лепестком,
А несколько иным – тоскливей, лиловее,
Таким, как сквозь века загубленная кровь

Марата. Белый цвет чуть видной желтизной,

Патиной времени с поверхности картины
И смерти кротостью
Закатной полосы смягчал багряный зной.

А синий жёсток был, как очи высоты,

Как непроглядность сфер, в плену держащих Бога…
О, беспощадный цвет вдоль древка боевого,
О, неба синева бездонной чистоты!

Но главным был Глагол: тысячеустым словом

Роптала и звала, напутствовала ткань,
Поникшему в борьбе приказывала – встань!
Шептала, как любовь, как злоба, проклинала.

Из золоченых букв, своим смущенных блеском,

Ковался лемех слов, которым власть дана
Вздымать пласты земли, – и содрогалась жалость
От боли, что земля претерпевать должна.

И в выкриках мужчин, и в лепете детей –

Ты, огненный Глагол, начало всех Историй,
Сжигающий дотла оплоты и устои,
Чтоб прах развеять их над ржавчиной цепей.

Честь, выполнив свой долг, попрала муки, страхи…

Великих жертв призыв, пронизывая твердь,
Взмывает с алтаря кровавой, липкой плахи,
И знамя говорит: Свобода или Смерть.

«Куску ткани». Перевод А. Эфрон

Среди певцов французского Сопротивления Жув почитался как патриарх того мощного отряда стихотворцев-католиков, чье христианство обернулось воинствующей защитой заповедей милосердия против попрания захватчиками всех святынь человеческих и божеских. И благословением оружия справедливых мстителей, спасавших страну от позора порабощенности. В ту пору из всех святых церковного календаря Жуву, как и многим его соотечественникам-единоверцам, ближе других был рыцарь Георгий, копьем сразивший дракона, а Богоматери всех страждущих и скорбящих он поклонялся с тем же рвением, что и Марианне – деве-вдохновительнице республиканского вольнолюбия и мятежного повстанчества.

Ручная работа Пьер Реверди

Успевший еще к исходу Первой мировой войны составить себе доброе имя в авангардистских кружках Парижа, Пьер Реверди (1889–1960), подобно Максу Жакобу, вскоре сбежал от надвигавшейся славы, которой молодежь следующего – элюаровского – поколения готовилась увенчать этого дерзкого экспериментатора с повадкой старинных умельцев-ремесленников, младшего друга Аполлинера, Брака, Пикассо. С 1923 г. он навсегда поселился в укромной деревушке близ монастырской обители. На сей раз упрямое «пустынножительство» вызывалось, помимо побуждений вероисповедного толка, властной потребностью потомка кустарей с их несуетно-патриархальным житейским укладом и духовным здоровьем в том, чтобы спокойно сосредоточиться на собственном заветном труде, отстранившись от столичной «ярмарки тщеславия». Далекая от махровой почвенной оголтелости, однако непреклонная за щита добротных корневых ценностей, обеспечиваемых ручной работой, независимым размышлением и близостью к земле, – стержневое умонастроение Реверди, которого больно ранили сумятица нравов и душевно полая громада промышленно-политиканской цивилизации XX в. на Западе. В грозный исторический час, когда исчадие всего самого в ней смрадного и свирепого обрушилось на Францию гитлеровским нашествием, эта приверженность Реверди к простым нетленным устоям помогла ему в одиноком самозаточении, вопреки ужасу перед кошмарами разгрома, прийти вместе с многими своими соотечественниками к нравственному сопротивленчеству, набухающему праведным гневом и жаждой освободительного дела.